Гэбриэль Конрой (др. перевод)

Гарт Фрэнсис Брет

— Пора, Грейс, — сказал ей муж, — мы идем проститься с женой Гэбриеля.

Грейс в первую минуту была в нерешительности, но муж, беря ее под руку, чуточку сжал ей локоть. В ответ на эту тайную супружескую просьбу она с живостью протянула руку Олли, и все трое весело зашагали вслед за ссутулившимся Гэбриелем, возглавившим шествие по вечернему лесу.

Глава 11

Снова следы

Досадую, что у меня нет полных сведений об этой примирительной встрече Пуанзетов и миссис Конрой; приходится судить о ней лишь по некоторым беглым замечаниям участников. Когда прощание состоялось и Грейс с Артуром благополучно заняли свои места в уингдэмском дилижансе, Гэбриель склонился

над лежавшей в постели миссис Конрой.

— Мне показалось, Жюли, что вы с мистером Пуанзетом уже где-то виделись? — сказал Гэбриель.

— Да, мне его представили однажды, но это было не здесь. Думаю, Гэбриель, что особой дружбы у нас с ним не будет, — ответила миссис Конрой, и в ее серых глазах холодным пламенем сверкнуло торжество. — Погляди лучше на нашего малыша. Как он смеется! По-моему, он узнал тебя!..

Изумленный и зачарованный столь стремительными интеллектуальными успехами сына, Гэбриель начисто позабыл начало своего разговора с женой.

— Послушай, где ты познакомился с миссис Конрой? — спросила Грейс своего мужа, когда они, доехав до Уингдэма, заняли номер в гостинице.

— Я не имел чести быть знакомым с миссис Конрой, — возразил Артур, как всегда стремясь к четкой юридической формулировке, — но несколько лет тому назад меня действительно познакомили в Сент-Луисе с дамой, которая носила тогда другое имя, а сейчас является женой твоего брата. Впрочем, Грейс, чем меньше мы будем видеться с ней, тем лучше.

— Почему?

— Кстати, дорогая, что это за бумагу дал тебе Гэбриель? — спросил Артур, забывая ответить на вопрос жены.

Грейс достала из кармашка бумагу, вспыхнула легким румянцем и поцеловала мужа; потом спрятала личико у него на груди. Артур прочитал вслух по-испански:

«Настоящим свидетельствую, что 18 мая 1848 года молодая девушка, назвавшаяся Грейс Конрой, обратилась за приютом и помощью в пресидио Сан-Джеронимо. Она не имела ни родных, ни покровителей — одну лишь пресвятую Деву и святых угодников на небесах, — и я принял ее как дочь и нарек Долорес Сальватьерра. Через шесть месяцев по прибытии, 12 ноября 1848 года, она родила мертвого ребенка, отцом которого назвала необвенчанного с нею супруга своего по имени Филип Эшли. Стремясь сохранить тайну от мира и не желая вернуться назад к своему народу и к своей семье, она решила изменить свою внешность и согласилась, по совету служившей в моем доме индианки Мануэлы, каждодневно умывать лицо и руки соком йокото, что должно было придать ее коже оттенок бронзы. Так, переменившись, она, с моего согласия и по моему желанию, была признана как моя дочь от принцессы-индианки Никаты. После чего в законном порядке я сделал ее наследницей всего моего состояния.

Дано в пресидио Сан-Джеронимо 1 декабря 1848 года.

Хуан Герменисильдо Сальватьерра».

— Но как же эта бумага попала к Гэбриелю? — спросил Артур.

— Просто… просто не знаю, — сказала Грейс.

— А кому ты ее отдала?

— Отцу Фелипе.

— Тогда все понятно, — сказал Артур. — Значит, ты пропавшая жена мистера Дамфи!

— Уж не знаю, что сделал с этой бумагой отец Фелипе, — сказала Грейс, встряхивая головкой. — Я ни во что не вмешивалась.

— Ты рассказала ему всю свою историю?

— Только не про тебя, дурачок ты мой!

Артур поцеловал жену, косвенно признавая тем, что заслужил подобную характеристику.

— Кому действительно я должна была поведать все, это миссис Марии Сепульвида, как только она сказала, что ты объяснился ей в любви. Ты уверен, что не сделал ей предложения?

— Твердо уверен, — ответил этот достойный молодой человек.

Глава 12

Из письма Олимпии Конрой к Грейс Пуанзет

«…ребеночек растет. А Гэйб снова напал на эту жилу, подумать только! И все из-за тебя, дорогая. Он даже заявил, что следовало

бы по справедливости опять отдать ее тебе, — ты ведь знаешь, он упрям, как мул! Помнишь, ты рассказывала, что доктор Деварджес велел тебе тереть камень, пока он не заблестит, как серебро; когда ты это говорила, ты подняла обломок нашей печной трубы и потерла его для примера. Наутро Гэйб поднял этот обломок, и он блестел в точности, как ты сказала. Он был из чистого серебра! А Гэйб и говорит: значит, мы опять наткнулись на жилу, потому что я складывал эту трубу из породы, которую добывал из самого первого своего шурфа метрах в ста отсюда. На другой день он спустился в старый шурф и нашел там нашу пропавшую жилу. Так что мы снова богаты и на будущий год приедем все вместе вас проведать. А Гэйб все такой же ужасный дурень! Твоя любящая сестра Олимпия Конрой».

Тенкфул Блоссом

Часть I

Все это произошло в 1779 году; место действия — Морристаун, штат Нью-Джерси.

Стоял жестокий холод. Слякоть от утренней оттепели постепенно застыла под действием северо-восточного ветра в твердый сплав, на котором отпечаталось, все движение этого дня по дороге в Баскингридж. Следы копыт кавалерийских лошадей, глубокие колеи от обозных фургонов и еще более глубокие борозды от артиллерии — все это лежало, застывшее и холодное, в бледном свете апрельского дня. На изгородях блистали сосульки, кора кленов с наветренной стороны была покрыта серебристыми узорами, а на скалистых выступах дороги под снежной пеленой кое-где виднелись голые камни, как будто у природы от долгого ожидания запоздавшей весны продралась одежда на коленях и локтях.

Немногие листья, возвращенные к жизни утренней оттепелью, снова стали хрупкими и шуршали на ветру, и от этого казалось, что лето еще так далеко, что все человеческие надежды и стремления становятся бледными и бесплодными.

Кое-где по краям дороги виднелись разрушенные изгороди и стены, а за ними тянулись снежные поля, истоптанные и обесцвеченные, усеянные обрывками кожи, лагерного снаряжения, сбруи и брошенной одежды, — все говорило о том, что здесь недавно был лагерь и прошли огромные толпы людей. Кое-где еще сохранились остатки грубо сколоченных хижин или виднелось нечто похожее на укрепление, такое грубое и незаконченное. Лисица, крадущаяся вдоль полузасыпанного рва, волк, притаившийся за земляным валом, как бы символизировали безлюдье и пустынность этих мест.

Одна за другой бледные краски заката исчезали с неба, отдаленные вершины Оранжевых гор окутывались мраком, ближние склоны горы Уотнонг, поросшие соснами, слились в одну черную массу, и с наступлением ночи воцарилась холодная тишина, которая казалось, оледенила и остановила даже ветер: хрупкие листья перестали шуршать, раскачивающиеся ветви ольхи и ивы перестали хлестать в воздухе, ледяные плоды сосулек застыли на голых ветвях и сучьях, а придорожные деревья погрузились в каменное спокойствие. Было так тихо, что стук лошадиных копыт, врезавшихся в тусклый, бесцветный, тонкий слой льда, который покрывал изборожденную землю, донесся бы до ближайшего пикета континентальной армии на расстояние целой мили.

Эта тишина или, может быть, трудности дороги явно раздражали невидимого во тьме всадника. Задолго до того, как он сам возник из мрака, уже было слышно, как он сдавленным голосом проклинал дорогу, свою лошадь, своих соотечественников и всю страну: «Потише ты, кляча!», «Прыгай, дьявол, прыгай!», «Будь проклята эта дорога и нищие фермеры, которые не могут ее починить!» Затем движущаяся громада лошади и всадника внезапно обрисовалась на вершине холма, с трудом перевалила через него, шлепая по застывшим лужам, а затем так же неожиданно исчезла, и дробный стук копыт замер вдали.