Геи и гейши
Шрифт:
— А раз ты проснулся и ничего не болит — точно, что помер, — вывел он после недолгого раздумья. — Ну и отлично: жив ты или помер, а материал в номер факт сдавать не надо.
Затем он выпрямился во весь свой длинный рост и пошел куда-то — по идее, искать выхода, но идея эта в нем еще не созрела.
В небе играла новая луна: узкий серебряный серпик, лаская своим льдистым светом стоячие и лежачие надгробия, кусты и деревья, среди которых преобладали березка и осина, изливал на землю покой и благодать. Дорожки, устланные мраморной плиткой, блестели, отражая ночное светило, и то длили себя невозбранно, то пересекались с такими же полированными ручейками. Беспечное настроение овладело путником,
Фигура выползла из кустов, обрамивших памятник, и, слегка покряхтывая, разогнулась. Влад совсем успокоился: то был священник, и месяц беспечно играл на его наперсном кресте. Лицо оказалось в тени, однако Влад и тогда, и позже знал, что сможет выделить это лицо, хотя и не слишком выразительное, эту малорослую фигуру и полудетский, но уверенный голосок из тысячи других.
— Вы что тут делаете, отец? — спросил он грубовато.
— Этот вопрос следовало бы переадресовать вам, молодой человек, — ответил ему патер в манере не то чтобы очень солидной, скорее ребяческой и чуть задиристой. — Ходят тут, прохлаждаются вместо того, чтобы в мягкой постельке спать. Я еще понимаю, когда луна полностью на небо выкатится: это ж такое великолепие, что и червяку на него грех не порадоваться! И все знаки на ней тогда проступают для умеющих читать: Каин и Авель, Лунная Красавица, Белый Дракон и Бессмертный Кролик.
— Простите, папаша, я тут в первый раз и здешних порядков не знаю.
— Сюда каждый попадает с первого разу и навсегда, так что это вам не оправдание, — ворчливо ответил маленький священник. — Все вы тут первые, а последних раз-два и обчелся. Только сии однодневки, как правило, боятся и ведут себя тише воды, ниже травы, а вы, похоже, знаменитый нахал были.
— В самую точку, папочка. Только не был, а есть. А во всё прочее вы хорошо врубились.
— Я еще и то понял, что вы этим нахалом и непочетником больше того прикидываетесь. Как вы сами о себе говорите в третьем лице, когда наберетесь по-крупному: «В этом разнузданном цинике мудрец прозрел бы идеалиста, плачущего невидимыми миру горькими слезами о его, блин, несовершенстве».
— Черт! Откуда вы догадались?
— А я и есть тот самый мудрец, — сказал человечек совсем просто.
В знаке Близнецов
Имя — МАРИАНА
Время — между маем и июнем
Сакральный знак — Хлеб
Афродизиак — мята перечная
Цветок — королевская лилия
Наркотик — книжная пыль
Изречение:
«…Кто вдохнет в нас дыхание духа?
Кто нагонит горячей крови?»
«Вот кровь; — она живая и настоящая!
И семя, и любовь — они не призрачны.
Безглазое я вам дарую зрение
И жизнь живую и неистощимую».
Михаил Кузмин
— Вы делаете что-то не такое, — сказал после паузы священник. — Неположенное. Хотя, впрочем, с такой хлопотной жизнью, как у меня, немудрено живого с мертвым спутать. А вы… Погодите, вы же собственно, вообще между царств обитаете. Как я этого сразу не унюхал!
— Вы унюхали, а я еще нет.
— Как, кстати, невежливо, что я вашего имени не знаю. Кем вас крестили?
— Вроде Владиславом или Владимиром. В паспорт я давненько не глядел и с успехом пользовался первым слогом.
— Влад. Прекрасно! А я Мариана, отец Мариана. Назван в честь того иезуита-тираноборца, который первым в Европе обосновал законность цареубийства с христианской точки зрения.
—
— Да вот исхитрился — и доказал. В братстве Иисусовом много было таких рисковых идеалистов.
— Вы тоже, по-моему, из их числа. Ночью да в погибельном месте…
— Ограды надо восстанавливать, упавшие кресты воздвигать, кусты на бесхозных могилках прорежать, а заодно прихватить и хозяйские. Завтра у сестринской религии родительский день ожидается, так что свежие захоронения будет кому обиходить, но ведь всё равно им приятно, когда порядок.
— Так вы католик?
— Ах, да конечно. Вы так это интонировали, будто я оборотень какой-то или перевертыш — впрочем, насчет последнего вы правы, да и о первом в какой-то мере догадались. Был отроду крещеным, да неверующим, а когда конкретно осенило, сменил данное мне от рождения клеймо на иное…
— В самую пору вам, выходит, в полнолуние среди оборотней и вампиров работать. А также благословлять шизанутых и крезаных.
— Что и делаю, — кратко сказал Мариана.
— И как это вы влопались в чужую веру?
— Хм. Это почему — в чужую? Вера, уж если в нее пришел, всегда твоя собственная… А вообще долгий разговор у нас начался. Впрочем, ночка славная, ветер мягкий, звездочки… и до полной луны еще ой как далеко… Если позволите, поведаю я вам историю моего обращения. Не в чью-то там, повторяю, иную веру — веры у меня до того не было никакой и ни во что — а в свою единоличную, шитую на меня одновременно впору и на вырост. Я, кстати, парадоксалист, привыкайте.
И он рассказал краткую повесть, которую мы решили назвать -
ИСТОРИЯ О СУДЬБОНОСНОМ ПОЖАРЕ
Случилось это во время пожара ОВД в городе Саморе: громкое было дело, хотя вы сами вряд ли успели там ухватить лакомое зернышко — всем местная братия попользовалась. Напомню: случилось это как раз тогда, когда младший состав решил работнуть сверхурочно по случаю отбытия старшего состава с бабами в театр. Поэтому ближе к вечеру все папки из сейфов разложили на столах и ими загородились. По папкам и полыхнуло — очень уж горячий материал там оказался, ну, вы меня понимаете. Или нет: сначала вообще-то белый дымок глаза щипать стал, едкий и незаметный такой. Стены были внутри полые, с утеплителем, и тогда уже были полны огнем доверху, а мы-то считали, что это в одном из отделов шашлык подгорел. И вот тут сразу — и на столах пламя, и на полу, рук касается и в затылок дышит, а мы знай выбрасываем папки в окно, на мокрый снег. Ценность ведь — знаете, сколько по ним можно было расстрелять и посадить! Потом стали выбрасываться поверх них сами, как те челноки-погорельцы на турецком постоялом дворе поверх своих тюков… вот это вы наверняка описывали. Только тюки были мягкие, а наши папки — из дубового картона. И вообще припозднились мы: ведь наши собственные жизни принадлежали только нам, а бумаги — самому государству.
К тому времени, когда ждать внутри было уже никак нельзя, и пожарные как-то подоспели. Ну, когда я падал из окна, как птенец из гнезда кукушки, — точно знал, что разобьюсь: внизу асфальт, а у них на всё про всё один шланг, ни лестниц, ни брезента, ни даже воды нет. В такие мгновения полагается вспомнить всю твою бестолковую жизнь. Ведь человек, говорят, — он вроде дискетки одноразового пользования, и тому, кто заинтересован в считывании накопленной информации, приходится непременно ее взламывать. Вот процесс такого аварийного пользования ты и чувствуешь. Не знаю, право: по крайней мере, с меня вышеупомянутый «тот» получил только сомнительной достоверности повестушку, вроде бы по Александру Грину, хотя в таком виде я ее потом не нашел ни в одном его собрании, как ни старался. Речь там шла тоже об окне. Вот так и назовем это неожиданное вкрапление в ткань моего рассказа: