Геи и гейши
Шрифт:
— Вот уроды и уродища! Воду для полива мутят, — ругался Влад.
Мирные занятия временами прерывались медленной величавостью марша — очередной постоялец прибыл на место; родичи роняли слезы и швыряли в него комками земли. Кое-кто, приустав, садился тут же, у родимого памятника, расстилал на нем полотенце и выгружал съестной припас. Некая его часть — обычно в виде стакана водки, накрытого хлебной горбушкой, — предназначалась самому упокоившемуся в мире.
Влад, пользуясь своей невидимостью, потихоньку увел немного еды.
— Была у нас родительская ночь, а теперь будет родительский день, — прокомментировал он это действие, оббивая крашенку о мраморный угол. — У нас что, под носом не кругло? Такие же почти,
— Не совсем: рябину иногда грызу, — пояснила она. — Знаешь, какая это сладость пополам с горечью — совсем как наша жизнь! Жаль, рано еще для нее. А земляника только что отошла — так еще жальче: ведь слаще кладбищенской земляники ничего в мире нет.
— Ну, как я понял, для тебя это чисто духовные радости, — ответствовал Влад. — Хотя я бы факт проголодался, на Луне сидя.
— А спустившись наземь, заразился бы от партнера плотской жизнью в самом тяжелом ее проявлении, — фыркнула Марфа. — Куда там СПИДу!
— Так зубоскаля, они и сидели, наблюдая за тем, как всё большее количество народа заканчивает свои хлопоты и рассаживается вокруг могил перекусить за компанию с родными мертвецами.
— До чего разнообразны погребальные обычаи! — расфилософствовался экс-журналист, потихоньку уволакивая чудовищно пышный бутерброд с паштетом, сыром и петрушечным маслом, многоэтажный, как простонародная божба. — Есть страны, где свежего покойника потрошат, обжаривают в масле, в сидячем виде поместив на специальную сковородку особо крупного размера, и обматывают фольгой, как и прилично жаркому, а потом сажают на крышу отчего дома. И это еще не самое крутое: кое-где мертвых вешают на дерево, кое-кого из них потрошат, и не просто, а засовывая препарированные органы обратно внутрь, будто это фаршированный помидор. Иных прячут под многоступенчатую пирамиду, чтобы душе легко было по ее поверхности подняться на небо, а тело никуда не удрало из-под тяжеленного пресса. Кое-то особо умный режет свеженький труп на мелкие кусочки, засаливает и рассылает в банках по всем родичам, чтобы и они причастились. Парсы и буддисты птичкам и бродячим собачкам себя дарят — очень, между прочим, гуманно. Я ведь немало поездил по своим репортерским делам: но нигде и никогда не видел, чтобы покойником распоряжались так бездарно, как в этой стране! Если они желают, чтобы прах поднялся к небу, то зачем его эдак тотально припечатывать? А если стремятся вырастить из него что-нибудь путное, к чему засовывать в деревянный пенал? Положим, пенал тоже не вечный, только всё одно — лишнюю гниль разводить. Костер не в пример веселее будет.
— Ты не любишь своей родины, коли называешь ее «этой»?
— Да нет, люблю, наверное. По-английски. Они ведь часто говорят о ней «эта страна», а наиболее радикальные прибавляют: «Боже, покарай Британию за ее мерзости». Понимаешь, с родиной получается так же, как с человеком: если ты в христианской «агапэ» отделяешь человека от его неприглядных поступков и любишь его несмотря на них — потому что человек всегда иное, чем его конкретные дела, — то что мешает нам делать такое в христианской ненависти? То есть быть нетерпимым ко всякого рода грехам, даже если это грехи наших любимых? Мы так не умеем: но я всю жизнь мечтал и рассуждать о родине, как англичанин, и уйти из нее по-английски, не прощаясь.
— Ты и добр, ты и зол.
— Конечно: как вон тот паук. Смотри! — Влад показал ей на жирного крестовика, что качался посреди своей блистательной паутины, сохранившей едва ли не всю утреннюю росу, которая выпала сегодня. — Он животное и не знает, что некрасив и презренен, — но не догадывается также, какой знак несет на себе. Я человек — я знаю и то, и другое.
На звук их голосов и на объедки явилась бродячая собака, тощая сука условно белой масти. К их удивлению, она не только
День тем временем созрел и начал клониться к закату. Посетители засуетились, будто зная, что время освобождать место для другого времяпрепровождения и иных игр.
— День отошел, как лист осенний, — прорефлектировал Влад с печалью. — Бедняга, он так непрочно был прицеплен к жизни! Совсем как мы оба.
— Твой пессимизм тут, возможно, и к месту, — ответила ему Марфа-Марион, — но слишком меня загружает, причем не тем, чем надо. Разве сегодня не имеем мы то, что хотим? И разве ночью не может открыться нам совершенно иная дорога, о которой мы не подозревали раньше? Что уже хорошо — из-за твоего осеннего листа я вспомнила одну мамину историю, которую она придумала в ответ на известную новеллу О` Генри. Я ведь читала ее ради мамина утешения, когда мама совсем слегла; успокаивала ее, а сама огорчалась. Но, знаешь, хороший человек умеет слушать и преобразовывать слышанное применительно к себе, а хороший писатель — сочинять такие произведения, что порождают в читателе и слушателе новые тексты. Так что работают они в паре.
И она рассказала историю, которая много позже получила название -
НОВЕЛЛА О ПОСЛЕДНЕМ ЛИСТЕ
Некий человек, который был неизлечимо болен этой жизнью, порешил, что насильственно оборвет свои дни, когда с того плюща, что обильно увил стену противоположного здания, выложенную диким известковым камнем, слетит последний лист. А задумало он такое в самый разгар летней засухи.
В конце лета зарядили ливни. Тяжелые капли били оземь, и струи их были так густы и тяжелы, что ветер отворачивал их, как занавес…
— Занавес? А кто выходил оттуда на крики «Автора»? Ведь Бог, как полагало то поколение, умер…
— Наверное, Ницше: ведь это он был земным богом того человека, который почти всего его перечитал, только до «Веселой науки» так и не добрался, да и танец Заратустры с жизнью списал на будущее помешательство автора….Но я продолжаю…
Итак, летом с лозы слетела часть листвы, но совсем небольшая: ведь плющ был совсем зеленый и прочен, как то бывает с молодым и полным жизни растением. Хотя этот плющ был как раз очень стар — почти так же стар, как дом.
— Понапрасну я брал такой зарок и надеялся, — вздохнул тот человек. — Ладно, впереди еще целая осень.
Ну и чего он ждал, коли так не терпелось? Впрочем, как ты говорил, разные бывают погребальные церемонии: одна мамина знакомая решила «до того самого» накопить полную коробку мелкой разменной монеты, очень дефицитной для телефонных разговоров. Это я так, к слову.
Ну, осенью листья плюща чуть тронуло желтизной по жилкам, жизненная их сила и связь с лозой ослабели, и легкого дуновения воздуха казалось достаточно, чтобы сбить их вниз, закувыркать и пустить по ветру шелестящую лавину. Однако этого не происходило: фактура листа была не такая, да и много было листьев, как звезд на небе. Ветер с трудом расправлялся с ними поодиночке.
— Подожду долгих черных дождей, — сказал себе человек. — Они настойчивее ветра.
Наступило и такое время: слякотное, гнилое, моросящее. Но в нем не было ни упорства, ни силы: дожди могли вымотать слабого, однако превосходящему их упорством только докучали. Остатки листьев мокли в морось, в утренние заморозки доходили до жестяного хруста, но оттого держались еще более стойко, будто прижухли намертво. Видимо, то были плющевые триарии — медлительный отряд старых и испытавших на себе все сражения бойцов.