Гексаграмма: Падшие и проклятые

Тихонова Алёна

– Есть кое-что, помимо законов! – закричал Ричард.

– Что же? – с холодным цинизмом усмехнулся Старатос, словно предвидел, что его собеседник ляпнет очередную несусветную глупость.

– Совесть, Старатос. Совесть.

Глава 3

Старатос расхохотался во весь голос, не сдерживаясь. Он веселился беззаботно, как если бы не сомневался – вся группа, что самозвано явилась на его порог, не способна причинить ему ни малейшего вреда. Он смотрел на них как взрослый – на маленьких детей, или даже на цыплят, которые не могут маленькими клювами проткнуть его сапоги. Наивные малыши залезли в рабочую мастерскую отца по недомыслию, не бить же их теперь за это, право слово.

Старатос никогда не был из тех, кто поднимает руку на что-то не то себе надумавших и за это обидевшихся детей. Марион, конечно, Старатос управлял – но больно не делал. И, если бы её их отторжение, он бы успокоил их и показал, что бояться нет причины, как и злиться. К сожалению, никто из них даже не пытался представить себе картину мира с его позиции, не видел ни соблазнительных, головокружительных перспектив, ни возможностей, которые им вложили прямо в руки. Прискорбнее всего Старатосу было видеть подобное от умных, образованных людей, неравнодушных ко способам улучшить жизнь общества.

– Совесть?! Ох, небеса, да неужели?! Совесть, то есть, самое причудливое и ненадёжное из наших качеств? Я знал женщину, которой было совестно за то, что она случайно сломала стебель розы, зато ей совершенно ничего не мешало избивать сынишку за любое желание, мысль или поступок, которые не укладывались в её представления о том, как надо. Она была истово уверена, что делает благое дело. Другой человек рисовал прекрасные картины, постигая в них, казалось бы, самую суть природы и мироздания, красоту, незаметную для большинства, и секреты, обычно не привлекающие нашего внимания, но стоящие на самом деле дороже золота, алмазов и платины… но этот же человек ради пустого удовольствия стрелял в лебедей на озере рядом со своим домом, он не использовал ни их мясо, ни даже пух. Нет ничего более шаткого, спорного и продажного, чем ваша хвалёная совесть.

Старатос щёлкнул пальцами с выражением лица, достойным графа или барона, бросающего подачку немытому и необразованному простолюдину – и Марион опустилась на руки Ричарду, он едва успел подхватить её, потому что не был настроен на такую выходку отступника. Впрочем, она падала медленнее, чем ей надлежало, соотнеся естественное тяготение с параметрами и весом её тела – даже несмотря на то, какая Марион была миниатюрная, лёгкая и хрупкая.

– Убирайтесь, – Старатос проговорил это без агрессии или отвращения, лишь с безмерной усталостью, будто бетонная плита лежала на его плечах.

Его утомление было не физическим, ему словно надоело биться в стену непонимания твердолобых дураков, не воспринимающих никаких аргументов.

Отступник развернулся и походкой уверенного в себе и вполне бодрого юноши направился прочь. Он пренебрёг их, как челядью, что явилась на поклон, но он вовсе не был обязан давать им аудиенцию. Никто из них отчего-то не смел ни окликнуть его, ни даже двинуться с места. Погасла сияющая ало-золотая вязь рун, вьющаяся по клинку Карои. Беатриче опустила руку с пятёркой карт, зажатых до сведённых пальцев. Ишка оцепенела. Ричард словно бы вовсе позабыл, как рисовать алхимические руны и пользоваться ими. Никто из них не понимал, каким образом совершенно не пугающий внешне Старатос, ничего не делающий против них, оказывает такой эффект. Как же наивны они были, что полагали взять его количеством! Муравьям не дано победить ураган, щепкам – водоворот. Такой разительный контраст выпивал силы и внушал желание попросту опустить руки.

– Будь ты проклят, Старатос, – наконец выдавил из себя Ричард.

– О, да. Я уже, – не оборачиваясь, с горьким весельем ухмыльнулся тот.

И остановился.

– Больше не приходи. Я намерен сохранить хорошее мнение о тебе и не хочу, чтобы год за годом мы сталкивались, пока всё окончательно не превратится в трагикомический фарс с известным заранее результатом, надоевший нам обоим. Если тебе не дано увидеть дальше

своего носа и осознать, чем я занимаюсь – хотя бы не мешай.

После этого жёсткого и сухого заявления, как на стали высеченного, Старатос больше не задерживался – и беспрепятственно исчез в глубинах особняка.

Если их добро туманит взор, застит разум и сбивает с толку – ему не нужно такое однобокое, беззубое, вечно мечущееся между вынужденными уступками якобы злу, большему или меньшему, потому что ни в одной истории совсем уж всё хорошо, светло и сладко не бывает никогда, добро. Они будут до скончания века щебетать как певчие пташки о том, что дозволено, а что греховно, что запятнает их белые плащи, а что позволит остаться чистенькими и нарядными в собственных глазах, но как припечёт – так и пустятся кудахтать и хлопать куцыми крыльями, не способными поднять их в воздух. Старатос чувствовал к ним нечто сродни снисходительной жалости.

Впрочем, иногда Старатос всё же немного завидовал тем, кто видел мир в чёрно-белых тонах, ведь для них всё было так просто, элементарнее некуда. Всё, что не подходит под определение несомненного добра – зло. А зло подлежит искоренению. Подход детей, наивных монахов некоторых религий – и набитых дураков. Не нужно взвешивать каждую мелочь, ведь так называемые добрые и светлые подвиги могут вовсе таковыми не являться, достаточно лишь сместить угол зрения. Ты отбрасываешь всё, что может омрачить твоё понимание образа мыслей, подобающего разящему клинку правосудия. Не нужно думать о состоянии тех, кого ты осудил, ведь они сами виноваты. Что там на душе у воришки, у жалкого душегуба, который, может быть, и не хотел, но случайно пырнул ножом слишком сильно – и зарезал? Какая разница. Всех повесить, испепелить, утопить.

Разве так чудовищно отдаваться работе телом и душой? Разве плохо стремиться к куда большему, чем есть в мире, если чувствуешь себя непоправимо скованным, задыхающимся, как запертый в клетку хищник, а со всех сторон так и сыплются табу, большую часть из которых Старатос, как ни тщился, не мог воспринять? Обучение казалось ему чересчур простым, известная алхимия – донельзя урезанной, словно голые кости, нарочно лишённые даже волоконца мяса. Он рванулся вверх, разрывая цепи, дыша полной грудью, и ему не простили.

***

– Ричард, мы должны что-то сделать!

Ишка помчалась за Старатосом по коридорам. Картины, запечатлевшие известнейших алхимиков во все века и их лучшие достижения, не восхищали и не занимали её, а лишь наводили жуть и трепет омерзения. Ещё бы, у некоторых экземпляров была содрана кожа, а иные – показаны в разрезе… Да и, например, алхимик, судя по воздетым рукам и выражению лица – явно буйнопомешанный, изображённый в тот самый миг, как из гигантского резервуара перед ним вылезает голый, покрытый зелёной вязкой жидкостью гомункул, лысый, с четырьмя руками и четырьмя ногами, не добавлял воодушевления. Коллеги Ричарда и Старатоса сочли бы все эти сокровища за наглядные пособия, примеры для подражания или прямые предостережения, и, чтобы собрать такую коллекцию, многие из них выложили бы целое состояние, но Ишку не впечатлило – нет, её отталкивали слишком подробные чертежи или реалистичность некоторых ужасов.

Она не разрешала себе ни на секунду замедлить бег, чтобы задаться вопросом, по плечу ли ей тягаться со Старатосом, и не заведёт ли она всех, кто последует за ней, в западню. Да, риск, что всё это произойдёт, был высок, но, если так постоянно пасовать перед испытаниями – никогда не достигнешь никаких результатов.

Чёрная дверь с гигантским серебристым знаком Уробороса во всю поверхность захлопнулась перед носом Ишки. Девушка налетела на преграду, колотя руками и ногами – каждого удара хватило бы, чтобы проломить череп или расколоть напополам гранитный валун. Дверь, однако, даже не треснула. Когда Ишка выбилась из сил, та вдруг открылась вовнутрь, как бы приглашая её.