Гелиогабал
Шрифт:
Ганнис, хорошо знающий местность, не дает отрядам Макрина приблизиться к Эмесе; он навязывает им сражение в то время и в том месте, которые выбирает сам. Битва происходит почти под стенами Антиохии, в небольшой извилистой долине, окруженной холмами, где уже размещены приверженцы Гелиогабала.
Два часа пополудни. Солнце, стоящее прямо над долиной, бьет в глаза, ослепляет легионы Макрина, в которых собраны лучшие отряды Рима. Солдаты Ганниса атакуют с трех сторон одновременно. Но ослепленные солнцем и растерявшиеся вначале от этой круговой атаки, легионеры Макрина все же держатся хорошо и нападают. Оглушительно звучит музыка римских легионов, вызывая волнение среди преторианцев, перешедших на сторону Гелиогабала, которые уже не знают, что им делать и в чем их долг. Они видят перед собой таких же преторианцев, как они сами, и не понимают, по какому капризу судьбы им приходится теперь сражаться друг с другом. Они опускают оружие и готовятся сменить лагерь.
Почувствовав это, видя перед собой, словно стену, сплошной фронт преторианской гвардии, македонские наемники,
Вокруг них в пыли валяются трупы, изрешеченные стрелами; и выпущенные стрелы продолжают свистеть в воздухе. Они вырывают мечи из рук погибших, укрываются щитами, подобранными среди мертвых тел, садятся на скаковых лошадей, поднимают красный штандарт и, не говоря ни слова, пускаются галопом прямо в гущу сражающихся. Два или три раза они пропахивают насквозь огромные отряды, которые разбегаются перед ними. Гелиогабал тоже бросается вперед. Его пурпурная мантия развевается на ветру, хлопая, как штандарты его матерей. Преторианцы узнают своего предводителя. Наемники, пришедшие в восторг от героического порыва двух женщин, поднимают с земли свои штандарты. Офицеры, которые снова чувствуют их повиновение, спешно перестраивают отряды. Единый удар, точно клин разбивает легионеров Макрина, опрокидывает их, настигает неодолимый треугольник преторианцев; происходит ужасное столкновение, где старая Юлия Мэса колет и рубит, где Юлия Соэмия, как пьяная, отклоняет стрелы и отбрасывает их, укрываясь за щитом.
Обе женщины сражаются в центре, а Гелиогабал, охваченный азартом, верхом, вместе с Ганнисом, во главе тысячи скифских всадников, направляет на фланг Макрина передовой отряд, словно опасное острие, и совершает большой обходной маневр. Крепость преторианцев, кажется, качается на своем основании, дрожит, крутится во все стороны, как голова фыркающей лошади. Солнце уже опускается. Внезапно Гелиогабалу, который на дальнем краю поля битвы во весь опор гонится за последними сторонниками Макрина, прямо в лицо бьют последние лучи заходящего солнца. Это еще больше воодушевляет его. Теперь он видит, как далеко впереди развеваются штандарты его матерей. Глухой, неослабный, непрекращающийся рев вместе с запахом пыли, крови, мертвых животных, обожженной кожи, и оглушительным лязганьем железа, поднимается над полем битвы, каждый миг доносятся пронзительные вопли раненых. По земле скользят огромные, вытянутые тени, смешиваясь вдали с красными лучами солнца. Макрин, слабак Макрин, слышит крещендо битвы. Он чувствует, как возобновляется и снова разворачивается, но уже в неблагоприятном для него направлении, партия, казавшаяся выигранной. Однако еще ничего не потеряно, и надо держаться, но Макрин не в силах. Он не из тех, которые держатся. Он мечется. Гелиогабал стремительно приближается. Юлия Мэса и Юлия Соэмия, которые не смогли пробить крепкую линию преторианцев — сомкнутых, словно спаянных между собой, — кружатся с воем на одном месте, пробивая головы, которые высовываются из линии, ни на миг не прерывающейся. Макрин замечает справа от себя, прямо посреди отрядов, которые бьются, сойдясь вплотную, словно приклеенные друг к другу всеми членами, небольшой зазор, неровность. Он срывает свою пурпурную накидку, набрасывает на плечи первого попавшегося офицера, цепляет свою корону на голову одного из генералов, пришпоривает лошадь и бросается назад. Увидев это, верные ему преторианцы бросают оружие, разворачиваются к приближающему Гелиогабалу и, ликуя, приветствуют его троекратным ура.
Так заканчивается битва, которая открывает Гелиогабалу дорогу к власти.
Битва закончилась, трон завоеван, теперь надо возвращаться в Рим и войти туда с блеском. Не как Септимий Север с солдатами в боевом вооружении, а как подобает настоящему солнечному королю, монарху, который высоко несет свое эфемерное превосходство, завоеванное войной, но который должен заставить забыть войну.
Историки той эпохи не скупились на эпитеты и описания торжеств, посвященных его коронации, они отмечали богатый декор, мирный характер этих торжеств и их чрезмерную пышность. Следует заметить, что коронование Гелиогабала начинается в Антиохии в конце лета 217 года и заканчивается в Риме весной следующего года, после зимы, проведенной в Никомедии [119] , в Азии.
119
Никомедия– город в Вифинии на северо-востоке Астакенского залива. Основан в 264 г. до н. э. царем Вифинии Никомедом I (280-255 до н э.) недалеко от разрушенного города Астака как столица царства. Один из крупнейших центров М. Азии. С 74 г. до н. э.
– римская провинция. Резиденция поздних римских императоров. Позднее называлась Исникмид или Исмид.
Никомедия — это Ривьера, Довиль [120] той эпохи, и когда историки начинают говорить о пребывании Гелиогабала в Никомедии,
Вот что об этом говорит Лампридий, который, кажется, стал Жуанвилем этого святого Людовика [121] в Крестовом походе во имя секса, где царит мужской член вместо креста, пики или шпаги:
«В течение зимы, которую Император провел в Никомедии, так как он вел себя самым отвратительным образом, позволяя мужчинам взаимную торговлю гнусностями, солдаты быстро раскаялись в том, что они сделали, и с горечью вспомнили, что составили заговор против Макрина, чтобы возвести этого нового принца; теперь они надумали перенести свои надежды на Александра, двоюродного брата Гелиогабала, которому Сенат после смерти Макрина передал титул Цезаря. Ибо кто же мог выносить принца, который предоставлял для сладострастия все впадины своего тела, как не делают даже животные. Но он не останавливается и рассылает в Риме своих эмиссаров на поиски наиболее подходящих для его отвратительных вкусов мужчин, которых следовало привести во дворец, где он мог бы ими наслаждаться.
120
Довиль– престижный курорт в Нормандии, на Кот- Флёри (Цветочном Берегу) Атлантики, открыт в 1860 г. Ривьера - общее название курортов Прованса и Ланге-док-Руссильона - Лазурного Берега Средиземного моря.
121
Жуанвилъ Святого Людовика– Жан Жуанвиль (Joinville, 1225-1317), французский историк, сопровождал Людовика IX в крестовом походе 1248-1254 гг., написал «Книгу святых слов и добрых деяний Св. Людовика».
Кроме того, он находил удовольствие в том, чтобы представлять миф о Парисе, где сам играл роль Венеры и, позволив всей одежде в один миг соскользнуть на пол, оставался полностью обнаженным, держа одну руку на груди, а вторую на гениталиях; затем он вставал на колени и, поднимая заднюю часть, предоставлял ее в распоряжение своих компаньонов по распутству. Он разукрашивал свое лицо так, как разрисовывают лицо Венеры, и заботился о том, чтобы все его тело было совершенно гладким, считая, что главное преимущество, которое можно извлечь из жизни, — это прослыть способным удовлетворить чувственность как можно большего числа людей».
К Риму приближались небольшими переходами, и по мере продвижения императорского эскорта, огромного эскорта, который, кажется, увлекал за собой те страны, которые пересекал, появлялись фальшивые императоры.
Разносчики, рабочие, рабы, увидевшие, как воцаряется анархия и переворачиваются все правила царской наследственности, решили, что они тоже могут быть царями.
«Кажется именно это, — говорит Лампридий, — и является анархией!»
Не довольствуясь тем, что трон принимается за балаган, тем, что он подает странам, которые пересекает, пример мягкости, беспорядка, развращенности, он принимает и саму землю империи за балаган и порождает там фальшивых царей. Более ярко выраженного примера анархии никогда прежде миру явлено не было. Потому что для Лампридия это натуралистическое представление мифа о Венере и Парисе перед сотней тысяч зрителей, вместе с состоянием возбуждения, которое оно создает, с видениями, которые оно вызывает, — пример опасной анархии, ибо это поэзия и театр, вознесенные до уровня самой правдивой реальности.
Но при более внимательном рассмотрении упреки Лампридия безосновательны. Что, в сущности, сделал Гелиогабал? Возможно, он и превратил римский трон в балаган, но, одновременно, он ввел во дворец римского императора театр, а через театр — возвел на римский трон поэзию, а поэзия, когда она подлинная, стоит крови и стоит того, чтобы ради нее проливали кровь.
Надо думать, что рядом с античными мистериями и на линии окропления тавроболов персонажи, выведенные на сцену, не должны были вести себя как холодные аллегории, но, обозначая силы природы (то есть второй природы, что соответствует внутреннему кругу солнца, второму солнцу по Юлиану [122] — тому, что находится между периферией и центром, — ведь только третье солнце является видимым), они должны были сохранить силу чистого элемента.
122
См. приложение 4
Кроме того, Гелиогабал может позволить себе всевозможные нарушения римских обычаев и нравов: швырнуть в крапиву римскую тогу и надеть финикийский пурпур, показать такой пример анархии, когда римский император одевается в костюм другой страны, а мужчина носит женский наряд, навешивая на себя драгоценные камни, жемчуга, султаны, кораллы и талисманы. Подобное поведение является анархией с римской точки зрения, а для Гелиогабала — это верность порядку, и означает, что внешние формы, пришедшие с неба, он снова поднимает обратно любыми способами. Нет ничего немотивированного ни в великолепии и пышности Гелиогабала, ни в его чудном стремлении к беспорядку, который представляет собой всего-навсего проведение в жизнь метафизической идеи, идеи высшего порядка, то есть единства. Своей религиозной идеей порядка он словно хлещет латинский мир по лицу, бьет с крайней строгостью, с чувством чрезвычайно суровым, в котором присутствует тайная и загадочная идея совершенства и унификации. И нет парадокса в том, и это надо принять во внимание, что и сама идея, ко всему прочему, является поэтической.