Генерал Багратион. Жизнь и война
Шрифт:
Внезапно — ожидаемо. Кстати, начало военных действий не было нападением без объявления войны, хотя Александр в письме к фельдмаршалу Салтыкову и написал, что это было «вероломное… незапное нападение»2. Между тем все необходимые в этой ситуации международные ритуалы были французами соблюдены: за неделю до вторжения, 4 (16) июня 1812 года, в Данциге министр иностранных дел Франции герцог де Бассано огласил ноту о разрыве дипломатических отношений с Россией, и на этом основании российский посланник князь А. Б. Куракин был выслан из Франции. Одновременно французы отозвали из Петербурга и своего посла генерала Ж. А. Б. Лористона. О начале войны Наполеон объявил войскам 10(22) июня, а два дня спустя, 12 (24) июня, Великая армия начат переправу через пограничный Неман. Естественно, о разрыве дипломатических отношений, объявленном в Данциге, император Александр, находившийся в Вильно, узнать на второй день не мог, и поэтому начаю войны оказалось для него внезапным.
Многие воины Великой армии — участники Московского похода — запомнили исторический момент перехода русской границы. «Господствующее над долиной
В момент этой грандиозной переправы сотен тысяч людей произошли довольно необычные природные явления, в которых древние непременно усмотрели бы знаки судьбы. Но французы — дети буржуазной, атеистической революции — не придали им никакого значения.
«Тронулся во главе дивизии и наш 2-й кирасирский полк. — писал Терион, — и тогда внезапно разразилась гроза, мы не успели даже расстегнуть наши плащи и укрыться ими, как приняли душ, какого я еще никогда на себе не испытывал… Когда 2-й эскадрон был на мосту, грянул гром такой силы, что люди мгновенно, как по команде, наклонили головы к шеям коней, ничего подобного такому грому я не слышал в моей жизни, и древние авгуры, вероятно, дали бы ему различные провозвешания, но солдаты Великой армии, веровавшие только грому орудий, думали лишь о том, как бы им просушиться после этого проклятого дождя. Однако когда 6-й эскадрон был на мосту, молния ударила в наш понтонный мост и явившиеся откуда-то небольшие камешки ударили по кирасам. Один из них попал в щеку некоему знаменщику Вандедрие, а лошадь знаменщика с испуга бросилась в реку, достигнув берега вплавь, из воды торчала только голова несчастного пловца и древко штандарта, притороченного к седлу. Вот при таких дурных предзнаменованиях, столь оправдавшихся впоследствии, перешел я Неман и вступил на русскую территорию!»
Через день, уже под Вильно, новое природное явление потрясло всех участников вторжения. Тот же автор вспоминает: «Поднявшийся северо-восточный ветер дул всю ночь, заливал нас дождем или, вернее, мокрым снегом. Завернувшись в плащи и сидя скорчившись, всадники не шевелились, оберегая под собой сухое и теплое местечко, а когда с рассветом прозвучало “на коней”, мы с трудом могли оседлать лошадей и сесть на них. Помню, что моя лошадь до того застыла, что не могла двигаться и шаталась, как пьяная; чтобы согреть ее и восстановить у нее правильное кровообращение, мне пришлось несколько раз провести ее в поводу перед фронтом. Дознано, что эта роковая ночь стоила французской армии жизни 10 тысяч лошадей, и так как лошади ценились дороже людей, то историки 1812 года не говорят о числе выбывших одновременно из строя людей, а между тем, приняв в расчет число заболевших людей, эта ночь вообще стоила нам целого сражения. Но что такое потеря в людях! Лошади стоили денег, а людей можно было легко получить новым декретом»4. Да, именно при Наполеоне выраженный в последней фразе подход к людям породил выражение «пушечное мясо».
Вообще, атмосфера дурных предзнаменований и предчувствий царила в лагере Наполеона в течение всего похода. Император якобы говорил потом: «В продолжение всей этой войны я постоянно испытывал над собою влияние какого-то злого рока, который, как бы нарочно, порождал обстоятельства, выходившие из круга расчета вероятностей, и лишал меня плодов наилучше обдуманных соображений»5.
Судя по планам и инструкциям, русское командование верно угадало направление главного удара Наполеона на Вильно — уже 6 июня Барклай разослал приказ, в котором говорилось, что император Александр получил известие, «что неприятель устремляет все свое ополчение на центр нашей 1-й Западной армии». Но при этом в Главной квартире ошиблись в оценке, как тогда говорили, «резвости» противника. При возникновении угрозы нападения на Вильно сразу же был приведен в действие упомянутый выше довоенный план с отступлением от литовской столицы. 14 июня Платов и Багратион получили секретный приказ № 316, согласно которому Платову поручалось действовать «во фланг и в тыл неприятеля», а 2-й армии поддерживать Платова. Когда же в Волковыск пришло известие о том, что Наполеон перешел границу и стремительно движется от Ковно к Вильно, Багратиону стало ясно, что приказ этот осуществить невозможно. Предполагаемый маневр Платова был красив только на карте — за два дня французы дошли до Вильно, а уже 16 июня 1-я Западная армия поспешно оставила город. В этой обстановке Платов, выйдя 17 июня из Гродно, уже не мог ударить, как предполагалось в данной ему диспозиции, во фланг и тыл неприятеля. Да если бы он и осуществил директиву командования и напал бы на основные силы вторжения, уже достигнувшие Вильно, то вряд ли смог бы задержать движение превосходящих сил Наполеона. Историки военный теоретик Карл Клаузевиц считал, что сама идея флангового наступления Багратиона и Платова на мощную армию вторжения изначально была ошибочна и неосуществима из-за того, что «фланговые операции в стратегическом отношении следует рассматривать как действительно эффективный фактор лишь в том случае, когда операционная линия имеет большое протяжение и неприятельская территория находится по обеим сторонам ее». При значительном превосходстве сил противника
С началом наступления Великой армии стала очевидной правота Багратиона и других военных, говоривших об особой уязвимости положения русских войск, разведенных стратегами Главной квартиры вдоль западной границы (Багратион позже сравнивал войска с расставленными шашками). Наполеон, ударив по Вильно, тем самым предложил Барклаю битву на подступах к литовской столице. Известно, что Наполеон делал главную ставку в этой войне на генеральное сражение, которое должно было решить судьбу кампании и всей «Второй Польской войны».
Нельзя сказать, что в предвоенный период русское командование полностью отвергало мысль о генеральном сражении. Вообще, Россия в то время жаждала реванша. Раны от поражений, понесенных русской армией в войнах с Наполеоном в 1805–1807 годах, затягивались с трудом. После многих победоносных десятилетий, освященных именами Румянцева и особенно Суворова, поражения эти казались недоразумением, досадной ошибкой, которую следовало поскорее исправить. Начало войны общество и армия встретили с подъемом. «С тех пор, как свет стоит, — писал министру полиции А. Д. Балашову главнокомандующий Москвы Ф. В. Ростопчин 20 июня 1812 года, — не знаю примера, чтоб известие о войне с сильным и опасным неприятелем произвело всеобщее удовольствие. Всем известно ополчение наше и изобилие в продовольствии войск. Известно всем, что счастие Наполеона взяло другой оборот, и во многих случаях неудачи заступили место успехов. Русский Бог велик! Да где ему с нами, мы все готовы! Ведь Александр Павлович за себя, да за нас идет на войну — вот, что все говорят, вот, что все думают, и от сего желали все войны и ей обрадовались…»7 Так это и было. Артиллерист Радожицкий вспоминал день 14 июня, когда их полковник прочитал манифест: «“Война!” — вскричали офицеры, весьма тем довольные, и воинственная искра пробежала электрически по жилам присутствующих»8. «Скажите, — восклицал 28 июня генерал Я. В. Кульнев, — скоро ли начнем сих проклятых французишков напирать, ибо при отступлении нашем кровь солдатская остыла. Я вам сие откровенно говорю, яко друг, и буде придет дело до валовой свалки, то напомните министру (Барклаю. — Е. А.), дабы на тот случай сняли б все ранцы и шинели. Тогда можно будет почесть нашу армию 50 000 сильнее, ибо при сей тягости (даже и) без неприятеля половина армии… побеждена, а паче при нынешних жарах».
Дело, было, конечно, не в ранцах и шинелях, которые мешали солдатам идти в заграничный поход. Важно, что, несмотря на серьезность положения, подобные шапкозакидательские настроения еще несколько недель держались в обществе и армии. А потом, по мере отступления войск, эти настроения стали меняться, и тогда общество нашло истинного виновника неудач в начале войны. Им стал Барклай, который, по общему мнению, помешал, так сказать, закидать Наполеона шапками еще на границе.
Однако для императора, для Барклая и вообще для людей, находившихся в Главной квартире и получавших достаточно полную информацию о противнике, картина происходящего выглядела совершенно иначе. Как показали исследования В. М. Безотосного, благодаря хорошо организованной внешней разведке русское командование получило перед войной довольно точные сведения о численности и дислокации соединений Великой армии. Поэтому, зная о подавляющем, почти двойном, превосходстве французов (их было 220 тысяч против 120 тысяч штыков русских), Александр и Барклай никак не могли дать сражение на подступах к Вильно и начали отходить на северо-запад. Однако и этот вариант действий русских устраивал Наполеона. Заняв Вильно, он уже этим движением отрезал 2-ю армию от 1-й. В итоге, оставление 1-й армией Вильно поставило армию Багратиона и корпус Платова в тяжелое положение.
Багратион лучше всех понимал грозящую ему и Платову опасность. Уже 13 июня, когда французы только что высадились на правом берегу Немана у Ковно, он написал об этом Барклаю. Багратион считал, что «быстрое стремление неприятеля на Вильно» не только отрежет его армию от 1-й Западной армии, но и не даст ему отступить на Минск, «ибо одно верное обозрение карты доказывает, что по отступлении 1-й армии к Свенцянам неприятель, заняв Вильно, может предупредить отступление 2-й армии в Минск и по краткости пути будет там прежде, нежели я»9. Генерал Паскевич писал, что Багратион предвидел развитие событий, предугадал то, что с его армией произойдет буквально через несколько дней, и это ответ для тех, кто «до сих пор утверждает, что он был только авангардным генералом»10, то есть военачальником, лишенным стратегических дарований. Да и последующие письма Багратиона подтверждают его прозорливость. Примечательно, что в своих опасениях Багратион нашел поддержку и у начальника Главного штаба 2-й армии графа Сен-При, который писал императору о стратегических ошибках начального плана войны примерно в том же ключе, что и Багратион.
Нужно сказать немного о генерал-майоре графе Эммануиле (по-русски Мануиле Францевиче) Сен-При. Эмигрант, роялист, аристократ, выпускник знаменитого Гейдельбергского университета, с 1795 года он служил в Семеновском полку, геройски воевал под Аустерлицем, Гутштадтом, где был тяжело ранен. Потом Сен-При участвовал в войне с турками, долгое время служил командиром любимого Багратионом лейб-гвардии Егерского полка. Словом, Сен-При был боевым генералом, образованным и опытным. Французский агент дал о нем накануне войны такую справку: «Генерал граф Сен-При. 38лет. Шеф 6-го егерского полка, генерал-адъютант императора, храбрый генерал, очень умный, деятельный, хороший тактик. Был ранен в последней кампании против французов. Очень любим офицерами и солдатами. Состояние скромное» ".