Генерал де Голль
Шрифт:
И далее следует безапелляционное объявление войны Французской компартии, «которая является тоталитарной организацией, даже если у нее уже имеются соперники». Он угрожает прибегнуть «к иным средствам», чем выборы. Он требует всюду организовать «гражданские действия», то есть создавать отряды по борьбе с левыми. Он провозглашает префектов «комиссарами Республики», наделенными всеми полномочиями в борьбе против «подрывной деятельности». Против кого и чего? Вот как он говорит о противнике: «Франции угрожает диктатура. Ее хотят заставить подчиниться власти, которая была бы введена в обстановке национального отчаяния, власти, которая, разумеется, была бы прежде всего властью победителя, то есть тоталитарного
Итак, генерал де Голль вновь обрел способность к энергичному действию. Однако при этом он унизился до самой пошлой демагогии. Орган компартии газета «Юманите» констатировала: «Глава государства хитрит и лжет. Он лжет, когда обвиняет Коммунистическую партию в подготовке подрывной деятельности». Конечно, Пятая республика оказалась под угрозой. Эта действительно тоталитарная система личной власти могла быть заменена восстановленной и обновленной демократией. Но де Голль беззастенчиво поставил все с ног на голову. Как обычно, он не усматривал в этом ничего аморального. Его склонность к военному образу мышления, всегда допускавшему ложные маневры, — обман противника на войне, оправдывала использование их и в политике.
Через час после передачи по радио речи генерала он вышел на балкон Елисейского дворца. Де Голль молча прислушивался к шуму массовой демонстрации, организованной голлистами под лозунгами: «Да здравствует де Голль!», «Франция, на работу!» Стоявший рядом адъютант проговорил: «Мой генерал, какой это успех для вас!» Де Голль ответил: «Если бы речь шла только обо мне…»
В самом деле, достаточно было взглянуть на участников голлистской демонстрации, чтобы понять социальный смысл происходящего. Здесь преобладали люди среднего и пожилого возраста, респектабельные, хорошо одетые. Рабочих не было. Выделялись бывшие парашютисты, отставные военные, чиновники. «Кортеж петэновцев», — заметил один наблюдатель. На Елисейские поля вышла буржуазная Франция, жаждавшая порядка и твердой власти. «Успех» де Голля на этот раз не имел ничего общего с теми моментами его жизни, когда он олицетворял национальные интересы Франции. Теперь он объединяет крайнюю реакцию, в новых условиях воплощавшую дух Виши. Это не был де Голль «18 июня 1940 года», это был де Голль времен фарса РПФ. Сразу восстанавливается союз между ним и «ультра». Не случайно вскоре последует амнистия Салана и других деятелей ОАС, во Францию вернется Бидо, затем Сустель. Словно чувствуя личное крушение, опасность потери героического ореола общенационального вождя, генерал пытается преодолеть свой социальный консерватизм, прикрыть свои действия облагороженным обликом каких-то новых прогрессивных замыслов.
7 июня телевидение передает его обширное интервью с редактором консервативного еженедельника «Фигаро литерер» Мишелем Друа. Генерал более пространно, чем 30 мая, излагает свою версию майских событий. Он говорит, что «действительно произошел взрыв… вопреки, а может быть, вследствие огромных успехов, достигнутых за десять лет мира, который был полностью восстановлен, и бесподобного международного положения».
Это поистине шедевр отсутствия логики и вопиющих противоречий. Взрыв произошел в результате… успехов!!! А может быть, «вопреки» им? Де Голль не проявляет ни малейшей склонности взять на себя хотя бы долю ответственности. Он словно забыл, что десять лет безраздельно управлял Францией, результатом чего оказалось, как он сам признал, «что в определенный момент возник вопрос, не соскользнет ли наша страна безвольно в пропасть, подобно тому как в немецкой легенде ребенок на руках своего отца предается Лесному царю и смерти».
Правда, 7 июня 1968 года на экранах телевизоров де Голль еще напоминал привычный облик человека исключительной судьбы. Знакомый французам стиль, образность
Впервые генерал так резко, небывало ясно обнаруживает свой разрыв с народом, который отверг его в бурные майские дни.
Понимая этот убийственный для него смысл событий, он все же пытается преодолеть свой трагический разрыв с Францией. Де Голль напоминает о своих прошлых делах, многие из которых были столь радикальными и прогрессивными. «Всякий раз, — говорит он, — когда я действовал в различных областях, я видел, как вокруг меня поднимается прилив непонимания, упреков, а порой и ярости. Это судьба».
Генерал явно хочет дать понять своим слушателям, что майское движение — это явление, аналогичное, например, мятежам «ультра» против его политики в Алжире. Но он не в состоянии указать настоящую причину нынешнего массового выступления против него. Он умалчивает о своей крайне реакционной социальной политике, о ликвидации важнейших элементов демократии в управлении страной. Игнорируя эти стороны своей деятельности, усилившие кризис всей системы французского капитализма и вызвавшие «красный май», он делает поистине акробатический прыжок мысли и объявляет себя… революционером!
На каком основании? Оказывается, он намерен провести «подлинную революцию» путем введения уже всем известного плана «участия». И при этом сам признает, что реальная власть повсюду, от государства в целом до любого предприятия, все равно останется у тех, кто ею располагает сейчас. «Совещаться — дело многих людей, а действовать — дело только одного человека», — повторяет он свой излюбленный тезис. Правда, на этот раз он осуждает не только коммунизм, но и капитализм: «Собственность, руководство, — говорит де Голль, — прибыль предприятий в условиях капиталистической системы принадлежат лишь капиталу. Поэтому те, кто не обладает им, находятся в своего рода состоянии отчуждения… Нет, капитализм, с точки зрения человека, не дает удовлетворительного решения».
Конечно, такое признание в устах старого генерала — это не шуточное дело. Это большая идеологическая уступка де Голля. Он говорит о кризисе «современной механической цивилизации», об отчуждении человека, о «подавлении и порабощении людей капитализмом». Да, майские события явно потрясли его и заставили на многое взглянуть иначе, чем прежде. Видно, не зря 29 мая де Голль провел шесть часов в вертолете, что всегда, как он говорил, позволяло ему, наблюдая сверху пейзажи родной Франции, яснее, свободнее размышлять о ее существовании.
И все же выводы генерала, его робкий, неясный план «участия» (хотя, выдвигая его, де Голль явно присваивал и выдавал за свои некоторые идеи левых) не соответствуют ни его справедливой констатации кризиса капитализма, ни масштабам майских событий. План «участия» как небо от земли далек от размаха и смелости многих прошлых замыслов и действий де Голля. Вспомним, например, как детально, глубоко, смело он некогда разрабатывал свой план «профессиональной армии»! А сейчас он ограничивается туманными, двусмысленными фразами, лишенными размаха и воображения. Он уподобляется врачу, пытающемуся лечить открытый перелом с помощью пластыря. И при этом генерал, как всегда, требует слепо доверять ему. Но как можно было верить обещанию допустить участие трудящихся в доходах и управлении предприятиями, если на протяжении десяти лет де Голль в основном занимался именно отстранением французов от всякого участия в политическом управлении страной?