Генерал Доватор
Шрифт:
Кушнарев придавил брошенный на снег окурок и, обернувшись к Захару, словно извиняясь, добавил:
— Тут Оксана была… Хотела с нами ехать, но нет свободного коня. Пошла в медэскадрон. В полк ей надо.
— А разве она вчера не уехала машиной? — спросил Торба.
— Да нет, осталась… — как-то неопределенно ответил Кушнарев. — Ну, как жинка? Попрощались? — И, не дожидаясь ответа, участливо сказал: — Ты, пожалуй, можешь, остаться. Завтра догонишь…
— Нет, Илья, вертаться я не люблю, — сухо возразил Торба и подстегнул нагайкой чью-то неохотно идущую на поводу лошадь, как
— Вместе поедем, Илья.
— Вместе, Захар, — в тон ему отозвался Кушнарев.
Он понимал состояние своего друга. Хотелось сказать многое, но подходящие слова в эту минуту куда-то разлетелись.
Метя полами широких бурок снег, они неторопливой, вразвалочку, кавалерийской походкой, плотно, плечом к плечу, пошли к поджидавшим их коням.
Подав команду, Кушнарев вывел эскадрон за околицу. Конница мерной поступью двинулась к ближайшему лесу. В непрекращающемся гуле отдаленной артиллерийской канонады ракетные вспышки бросали в небо голубоватые отсветы. Впереди слышался грозный шум, скрежет танковых гусениц сливался с грохотом выстрелов, криками солдат, стуком топоров, топотом конских копыт и с треском падающих деревьев.
— Ты говоришь, Захар, что вам было тяжело расставаться? — спросил Кушнарев Торбу, когда они днем остановились кормить лошадей. Друзья сидели в лесной землянке в ожидании дальнейших приказаний и грелись около походной железной печки.
— Слов нет, як тяжело. О себе я даже мало, Илья, думаю…
— А ты когда-нибудь о смерти думал?
— После того як придушил немецкого полковника и видел, як они издевались над Оксаной, я зараз перестал думать о смерти. Нет, хотя, пожалуй, думаю, но та друга думка.
— Какая же это думка?
Торба подбросил в печку несколько чурок и со стуком закрыл дверку.
— А така, щоб не бояться смерти, щоб это было — тьфу! Когда этого человек достигнет, он долго будет жить.
— Ну, это не совсем так. Гибнут и храбрецы, — возразил Кушнарев.
— Не спорю, но храбрые и после смерти живут. Помнишь, що сказал на партийном собрании генерал Доватор? Храбрость — это ответственность за то, что тебе поручено делать.
— Это верно, Захар. Вот ты вспомнил, как немецкий полковник издевался над тобой и Оксаной. Она мне об этом рассказала. Я тебя считаю не только другом, братом, но и настоящим человеком. А я вот сомневаюсь, правильный я человек или нет.
— Ты, Илья? Ты — правильный! За таких, як ты, я готов голову в кусты кинуть. Ты говоришь, що я настоящий. Нет. Я хочу им быть, а сам думаю, ще у меня на хребту щетины колючей богато, подпалить надо трошки.
— Подожди, Захар. А я о себе хочу сказать. Меня тоже червячок гложет. Мне стыдно перед тобой.
— Что ты, смеешься, что ли?
Захар удивленно сдвинул густые брови и неморгающе посмотрел на Илью. Кушнарев как-то виновато и загадочно улыбнулся.
— Верно говорю. Я ведь тебе много не рассказал…
— Что ж ты
— Я ведь люблю Оксану. Ты знаешь это?
— Нет, не знаю, но скажу только одно: такую девушку нельзя не любить. Що ж тут такого, и почему ты молчал?
— Потому, что плохо думал о тебе и о ней… Мне казалось, что когда вы были вместе в тылу…
— Стой, Илья! — перебил Захар и, склонившись к Кушнареву, горячо, взволнованно сказал: — Эта девушка для меня дороже родной сестры, понял? И кто о ней думает плохо, тому, Илья, надо отрубить башку!
— Руби мне первому, — коротко и покорно сказал Кушнарев.
Он только сейчас понял, как незаслуженно обидел друга.
— Как ты мог подумать, Илья?
Торба укоризненно покачал головой.
— Тебе кто-нибудь говорил?
— Салазкин болтал.
— Дурак он после этого! — мрачно сказал Торба. — Ты и сейчас так думаешь?
— Нет. Вот ты послушай…
И рассказал Кушнарев, как, возвращаясь с задания, партизаны подобрали его неподалеку от Витебска…
Во время боя его ранило в голову и засыпало землей. Когда он пришел в сознание, часть уже отошла. Свыше двадцати суток он брел по лесам Белоруссии и наконец встретил партизан. От потери крови и от голода он так ослабел, что замертво свалился на обочину лесной дороги.
Очнулся он в шалаше. Перед ним сидела девушка в зеленой фланелевой кофточке. Она крошила в миску с куриным бульоном сухари.
— А мы думали, что вы совсем не проснетесь, — певуче сказала девушка. — Уж будила, будила. Спит, як умерший. Доктор сказал, что это здоровый сон, крепкий. Болит тут? — осторожно касаясь его головы, спросила девушка.
— Немножко.
— Вылечим. Я тоже лекарь, вы не думайте. Мы недавно одного кавалериста вылечили. С ним в рейде были. Генерал Доватор нас водил… А этот кавалерист жизнь мне спас, полковника немецкого задушил! Геройский казак. Он тоже тогда двое суток меня все во сне кликал: Оксана да Оксана! А я тут рядом сижу. Позовет, позовет, я ему руку на голову положу, и он снова спит, как маленький ребенок. А вы какую-то другую девушку кликали, чи Наташу, чи Дашу…
Лицо Оксаны осветилось ласковой улыбкой.
В ответ на простодушные слова Оксаны Кушнарев отрицательно покачал забинтованной головой и тоже улыбнулся. Потрогав рукой повязку, он догадался, что она чистая и свежая, пахнущая лекарством.
Лежал он в просторном шалаше, на мягкой подстилке. В отверстие шалаша был виден лес. За спиной Оксаны на сучке толстой ели висел вещевой мешок и оружие. Неподалеку слышались разговор и смех. По кустам стлался дым, пахло мясным варевом, луком и печеным хлебом.
Кушнарев почувствовал, что страшно голоден. Покосившись на миску, он нетерпеливо облизал губы и закрыл глаза.
— Будем сейчас кушать, — угадав его мысли, проговорила Оксана и, не выпуская из рук миски, сделала несколько смешных и неловких движений на коленях, чтобы подвинуться к раненому; оправив завернувшуюся сзади синюю юбку, она села на пятки.
— Ну, открывайте рот, Илья Петрович, — зачерпнув ложку, она поднесла ее к его губам.
— Да я и сам могу, — смущенно сказал Кушнарев, приподнимаясь на локте.