Генерал Ермолов
Шрифт:
— Сопровождать вас в Хиву будет армянин Иван Муратов. Подготовьте вместе с ним перечень приличных подарков для хана, да для себя купите татарскую одежду и всё, что необходимо, чтобы на купца азиатского походить.
— Хорошо, Алексей Петрович, я всё сделаю, как надо. Разрешите идти.
— Не спешите, капитан. Начальником экспедиции в составе ста сорока человек я назначаю известного вам майора Пономарёва. Он должен вступить в дружеские отношения с туркменами, которых хорошо знает, и заложить на восточном берегу Каспия крепость и пристань, куда могли бы приходить наши купеческие суда с товарами для восточных стран. А вы,
Алексей Петрович был в хорошем расположении, много шутил, советовал Муравьёву принять имя Мурад-бека и завести гарем.
«Слава Богу, — думал капитан, — отношение его ко мне не изменилось, несмотря на моё участие в дуэли, в которой Якубович прострелил руку его задушевному другу Грибоедову».
— Ну а теперь ступайте, Николай.
3 августа 1819 года корвет «Казань» под командованием лейтенанта Басаргина бросил якорь на восточном берегу Каспия. За ним подошёл с запасом провианта и материалами шкоут «Святой Поликарп». Место для строительства крепости и пристани выбрали на берегу Красноводского залива, от которого рукой подать до Хивы.
20 сентября Муравьёв отправился в Хиву, везя с собой письмо Ермолова для хана Магомед-Рахима. Алексей Петрович, постигший особенности восточной эпистолии, распинался:
«Высокославной, могущественной и пресчастливейшей Российской империи главнокомандующий в Астрахани, в Грузии и над всеми народами, обитающими от берегов Чёрного до пределов Каспийского моря, дружелюбно приветствуя высокостепенного и знаменитейшего обладателя Хивинской земли, желает ему многолетнего здравия и всех радостей.
Честь имею при том объявить, что торговля, привлекающая хивинцев в Астрахань, давно уже познакомила меня с подвластным вам народом, известным храбростью своею, великодушием и добронравием. Восхищённый мнением, повсюду распространяющемся о высоких достоинствах ваших, мудрости и… добродетелях, я с удовольствием пожелал войти в ближайшее с вашим высокостепенством знакомство и восстановить дружеские сношения; поэтому через сие письмо, в благополучное время к вам писанное, открывая между нами двери дружбы и доброго согласия, весьма приятно мне надеяться, что через оные, при взаимном соответствии вашем моему искреннему расположению, проложится счастливый путь для ваших подвластных к ближайшему достижению преимущественных выгод по торговле с Россиею и к вящему утверждению взаимной приязни, основанной на доброй воле…»
Остановлюсь пока, чтобы передохнуть от столь цветистого слога сурового генерала. В данном случае мне, надеюсь, и читателю тоже, не столь интересно содержание письма, сколько «содержание» самого автора. Содержание письма лишь подтверждает высокую эпистолярную культуру Ермолова, в котором император Александр I угадал незаурядные дипломатические способности. Впрочем, путешествие капитана Муравьёва в Хиву он организовал без высочайшего разрешения, опасаясь, что в министерствах начнут «судить да рядить», а время будет упущено. Однако предлагаю дочитать письмо:
«Податель сего письма, имеющий от меня словесные к вам поручения, будет иметь честь лично удостоверить ваше высокостепенство в желании моём из цветов сада дружбы сплести приятный узел соединения нашего неразрывной приязнью. Он же обязан будет по возвращении своём, донести мне о приёме, коим от вас удостоен будет и о взаимном расположении
Впрочем, прося Бога украсить дни жизни вашей блистательною славою и неизменным благополучием, честь имею пребыть искренне вам усердный и доброжелательный
генерал Ермолов»{516}.
По прибытии в Хиву Николай Николаевич более двух месяцев ожидал аудиенции у хана, находясь под арестом и живя «между страхом смерти и надеждой».
«Я не знал, на что мне решиться, — вспоминал Муравьёв. — Мне предстояли неминуемо или томительная неволя, или позорная и мучительная казнь. Я помышлял о побеге и лучше желал, чтобы меня настигли в степи, где я мог умереть на свободе с оружием в руках, а не на плахе под ножом хивинского палача. Однако же мысль о неисполнении своей обязанности, когда ещё могла быть на это сомнительная и малая надежда, меня останавливала. Я решился остаться, привёл в порядок своё орудие и приготовился к защите, если бы на меня внезапно напали. К счастью, у меня был… перевод “Илиады”. Я всякое утро выходил в сад и занимался чтением, которое меня развлекало»{517}.
Встреча с Магомет-Рахим-ханом состоялась. Повелитель хивинцев выразил желание установить дружеские отношения с Россией, одарил гостя роскошным халатом из индийской золотой парчи, кушаком и кинжалом в серебряных ножнах, выделил ему «хороших людей», которых Муравьёв должен был представить главнокомандующему, а тот, если сочтёт необходимым, может послать их даже к своему государю.
24 декабря корвет «Казань» с Муравьёвым и его спутниками на борту бросил якорь на рейде Бакинского порта. Здесь Николай Николаевич получил послание Алексея Петровича, отправленное из Дагестана:
«С почтением смотрю на ваши труды и на твёрдость, с которой вы превозмогли и затруднения, и самую опасность, противостоявшие на пуши исполнения возложенного на вас поручения. Вы собственно мне сделали честь, оправдав выбор мой исполнением столь трудного поручения, и я почитаю себя обязанным представить Государю Императору об отличном усердии вашем к пользе его службы»{518}.
Муравьёв прибыл в Дербент раньше Ермолова и сразу попал в объятия своих тифлисских приятелей Бабарыкина и Воейкова. Они рассказали капитану гвардии о «деяниях» главнокомандующего против горцев. Николай Николаевич писал:
«Рассказы, слышанные мною о кампании Алексея Петровича, не могут быть здесь помещены, ибо, не имея достоверных сведений на сей счёт, не хотел бы обсуждать действия двенадцатитысячного корпуса, который в течение целого лета, как мне кажется, только грабил и разорял окрестные деревни и несколько раз рассеял вооружённые толпы. Главнокомандующий до такой степени забывался, что даже собственными руками наказывал несчастных жителей. Жестокие поступки, которыми он ознаменовал себя в течение прошлого года, совсем несовместимы со свойственным ему добродушием. Одно отравление Измаил-хана Текинского, коего исполнитель был генерал Мадатов, заставляет всякого содрогаться»{519}.