Генерал Ермолов
Шрифт:
Ермолов познал и навсегда полюбил Кавказ, его природу, его суровую жизнь.
О крутых мерах Ярмула в отношении немирных горцев говорилось и писалось много. Но часто молва раздувала и преувеличивала их. «Действительно, — отмечает современный исследователь, — Ермолов был сторонником —суровых мер и придерживался мнения, что „одна казнь могла сохранить сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены“. Вместе с тем не вызывает никаких сомнений, что эти суровые меры Ермолов применял преимущественно в отношении изменников, входивших в сношения с персами или турками, и разбойников, совершавших опустошительные грабительские нападения на селения русских и горцев, принявших покровительство
Note10
Кавтарадзе А.Г. Генерал А.П.Ермолов. Тула, 1977, с.76.
Ермолов умел карать, но Ермолов умел и прощать.
В предписаниях главнокомандующего Мадатову сказано:
«Одобряю весьма, что возвратили захваченных женщин; не говорю ничего и против освобождения пленных, ибо полезно вразумить, что русские великодушно даруют и самую жизнь, когда не делают упрямой и безрассудной защиты».
И далее: «В рассуждении пленных предлагаю вашему сиятельству к соблюдению впредь следующие замечания: внушить войскам, чтобы не защищающегося или паче бросающего оружие щадить непременно…» «Селение Казах Кечу выслало старшин с хлебом и солью, которые, раскаиваясь в сделанных ими преступлениях, вверили себя великодушию войск. Не приличествовало наказывать таковых и им прощено».
Испанский революционер дон Хуан Ван Гален, который, спасаясь о г инквизиции, определился с помощью друзей в 1819 году на службу в Кавказский корпус, вспоминал, с каким благоразумием и осторожностью обходился Ермолов с местными хавами, сколь тонкую политику проводил в отношении мирного населения. Именно доброе обращение русских с жителями Кумуха во время дагестанского похода 1820 года убедило их, что война ведется не с казикумыками, а с их вероломным притеснителем Сурхай-ханом, которого они и не впустили в аул. А. С. Грибоедов писал в путевых заметках о том, что в станице Андреевской «на базаре прежде Ермолова выводили на продажу захваченных людей — ныне самих продавцов вешают». Впрочем, эти меры Ермолов применял лишь в крайней необходимости.
«Наказывать не трудно, — сообщал он дежурному генералу Закревскому, — но по правилу моему надобно, чтобы самая крайность к тому понудила».
Не следует забывать и о том, что многие поступки Ермолова, рассматриваемые изолированно, выглядели совсем поиному в общем контексте феодального произвола на Кавказе, когда бесчеловечные репрессии ханов в отношении подданных принимались чуть ли не за обыденность. Шамхал Тарковский бросал жителей в темную сырую яму, избивал их палками, выкалывал глаза. Аслан-хан Кюринский отбирал у подвластных крестьян дочерей и выменивал на лошадей у соседних чеченцев. Аглар-хан Казикумыкский применял к провинившимся пытки каленым железом, отрезал им уши, протыкал шилом языки, лил на бритую голову кипящее масло. Самые суровые меры русских в отношении вооруженного неприятеля не могли идти ни в какое сравнение с изощренной жестокостью горских феодалов, терзавших и мучивших своих подданных.
Наказывая противников, Ермолов стремился всегда оставаться справедливым независимо от того, кто был перед ним — принявший сторону персов грузинский царевич Александр, вероломный казикумыкский хан, мятежный каракайтагский уцмий или наивный простой горец. Недаром имя Ермолова внушало на Кавказе не только страх, но еще и неподдельное уважение среди разноплеменных народов.
Всякий раз он глубоко вникал в суть дела, руководствуясь прежде всего государственными интересами России.
Объезжая в первый раз Кавказ,
Ибрагим-хан заявил ему:
— Мы мстили брату не столько за себя, сколько за постоянные набеги, которые он совершал на мирные земли.
Дозволь одному из нас остаться заложником, а другому отправиться в горы для устройства дел…
Ермолов, отпустив одного из братьев в горы, ходатайствовал о них перед государем, прося принять во внимание горские нравы и преданность виновных России. Александр I разрешил главнокомандующему простить князей, и тем русские приобрели полезных и преданных союзников.
С полным правом один из сподвижников главнокомандующего написал: «Напрасно об Алексее Петровиче говорят, что он был жесток, это неправда: но он был разумно строг».
Даже Грибоедов, расходившийся с Ермоловым в выборе средств и мер для успокоения Кавказа, писал в своих «Путевых заметках»: «По законам я не оправдывал иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, — здесь ребенок хватается за нож. А право добр; сколько мне кажется, премягких чувств, или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть…»
Однако успехи Ермолова в покорении Кавказа были бы невозможны, если бы ОБ не опирался на беззаветно преданных ему, выученных и воспитанных им в суворовских традициях солдат и офицеров Отдельного Кавказского корпуса.
«У меня верит солдат, что он мне товарищ!» Эти ермоловские слова не были простой фразой. Он оставался именно товарищем солдату, сам являя пример выносливости, стойкости и мужества. «Еще скажу тебе, — писал он Давыдову, — что я половину каждого года, иногда и более, проживаю в лагере, шатаюсь по горам, неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет, трудов много, и славы никакой!»
Ермолову ничего не стоило провести в горах несколько бессонных ночей; после изнурительного перехода до зари заниматься военными или административными делами; с зарей, прежде сигнального выстрела, произвести осмотр лагеря.
Свою нравственную силу главнокомандующий умел передать подчиненным. Слова «Алексей Петрович приказал…», «Алексей Петрович послал…» имели магическую силу. Исчезали горы и пропасти, забывалась опасность. Ермолов, как никто в его время, умел воодушевить на исполнение воинского долга. Каждый из подчиненных чувствовал себя не только солдатом, офицером или чиновником, но еще и членом единой русской семьи, обязанным защищать и возвышать ее всеми силами. Ученик Суворова, Ермолов внушил всем им, от начальников частей до новобранцев, гордое сознание национальной задачи и государственной чести. «Никогда неразлучно со мной чувство, что я россиянин», — говорил Ермолов. Те же слова могли бы повторить многие его сослуживцы, даже нерусского происхождения — выходец из немцев Граббе, армяннн Мадатов, грузин Чавчавадзе.
В походе Ермолов позволял себе товарищескую фамильярность и так знакомился со всеми офицерами своего корпуса. Он находил способы поощрять и наказывать, руководствуясь не буквой устава, а зачастую собственным авторитетом и беззлобной грубоватостью признанного отцакомандира. Некий полковой старшина, малый не дурной и не трус, был с ленцой и очень недолюбливал ночные разъезды. Он предпочитал им покойный сон в походной своей постелп, а утром, являясь к командиру, делал ему нередко доклады наобум.