Генерал Ермолов
Шрифт:
— Ставраков! Ты что, спишь, лентяй?
— Ни, вашэ высокопрэвосходытэльство, зовсим пэ сплю… Так, з закрытымы очыма думаю… — просыпаясь, медленно ответил тот.
Объехав позицию, выбранную для главного сражения генерал-квартирмейстером Толем, Ермолов был немало удивлен тем, что никто не обратил внимания на множество недостатков, которые заключала в себе местность. По большей части равнинная, она была покрыта кустарником, до того густым, что квартирьеры, не видя один другого, откликались лишь на сигналы голосом. Позади пролегал трудный для перехода, глубокий ров, а сделать спуски недоставало времени.
— Генеральное
— Но мы отдаем Витебск, — возразил Толь.
— Уступив его, мы прибавим лишь еще один город к многим потерянным губерниям, — отвечал ему начальник главного штаба. — Легче пожертвовать Витебском, нежели удобствами, которые сохранят армию…
Барклай-де-Толли колебался, затем изъявил согласие с Ермоловым, но не решился отменить приказ о сражении и повелел избрать место за городом, по дороге к Смоленску…
Казалось, все предвещало близость генеральной битвы, предмета желаний Наполеона, стремившегося, по обыкновению, одним ударом решить участь войны. Привыкнув к победам, за которыми непосредственно следовало заключение выгодного мира, он еще тешил себя мечтой легко сокрушить русских, потому что превосходил их в силах.
С рассветом 15 июля, в четвертом часу пополуночи, французы тронулись к Витебску и завязали перестрелку с передовой цепью графа Палена. Лейб-казаки первыми кинулись в атаку. С гиканьем и свистом отборные донцы прорвали вражеский авангард и налетели на батарею, возле которой стоял Наполеон. Они произвели такую тревогу вокруг него, что на некоторое время император прекратил все действия.
Когда прошла суматоха, французы опять двинулись вперед. Пален отступал к берегам Лучесы на виду всей русской армии, стоявшей на возвышенностях позади Витебска и только что не рукоплескавшей его искусным маневрам.
Долго еще небольшой отряд удерживал все неприятельские силы, а затем, отойдя за реку Лучесу, умело воспользовался крутыми ее берегами для защиты бродов.
«Французская армия заняла все напротив лежащие возвышения и развернулась, кажется, только для того, — восхищался Ермолов, — чтобы дать каждому из своих воинов зрелище искусного сопротивления силам несравненно превосходящим и показать пример порядка. Словом, прославить Палена и уразуметь, что если армия российская имеет хотя бы нескольких ему подобных, то для противоборства ей нужны усилия необычайные!..»
Сам Алексей Петрович прибыл на рассвете к правому флангу русской армии, состоявшему из корпуса Багговута и упиравшемуся в Двину. Корпус был отделен от прочих частей глубоким оврагом. Храброму полковнику Никитину, полному тезке и ровеснику Ермолову, стоило величайших трудов перевести свою конноартиллерийскую роту через этот овраг. Позиции прочих корпусов были столь же невыгодны для принятия боя.
Ермолов, знавший эту местность с первых лет своей службы, поспешил к Барклаю и с резкой откровенностью высказал ему свое предостережение, что битва будет проиграна.
— Нас спасает одно обстоятельство! — с горячностью
На собранном военном совете генерал-квартирмейстер Толь утверждал, будто позиция выгодная и нужно принять сражение. Барклай колебался. Старший из генерал-лейтенантов армии, Николай Алексеевич Тучков, предложил удерживать позицию до вечера.
Ермолов с величайшей запальчивостью возразил:
— Кто же вам поручится в том, что наша армия будет существовать до вечера? Может быть, вашим высокопревосходительством заключено условие, по которому Наполеон обязывается не тревожить нас?..
Был первый час пополудни. Авангард находился в жесточайшем огне, расстояние между французской и русской армиями все сокращалось. О том, что в неприятельских войсках находится Наполеон, сообщили в главном штабе пленные.
«О дерзость, божество, пред жертвенником которого военный человек не раз в своей жизни должен преклонить колена! — терзался, следя за непроницаемым Барклаем, Ермолов. — Ты иногда спутница благоразумия, но нередко, оставляя его в удел робкому, толкаешь смелого к великим предприятиям! Склони чашу весов и убеди Барклая согласиться с мнением младшего!»
Наконец главнокомандующий холодно сказал:
— Приказываю отступить по дороге на Поречье…
Русская армия все еще стояла под ружьем на высотах, господствовавших над полем битвы, где сражался авангард Палена, и была безмолвной свидетельницей его доблестного подвига. Ермолов наскоро составил диспозицию, согласно которой войска двинулись не мешкая на восток тремя колоннами. Отступление было совершено с таким искусством, что через полчаса лесистое местоположение уже скрыло всю армию от неприятеля.
Начальник главного штаба, оставаясь с небольшим казачьим конвоем на правом берегу Лучесы, с волнением и гордостью следил за продолжавшимся неравным боем. «Отделяющаяся армия, — размышлял Алексей Петрович, — вверив авангарду свое спокойствие, не могла оградить его силами, соразмерными неприятелю. Но поколебать его мужества ничто не в состоянии! Я согласен с Горацием: „Если разрушится вселенная, в развалинах своих погребет его неустрашенным“!..»
До пятого часа пополудни сражение продолжалось с равным упорством, и отряд Палена отошел на противоположную окраину Витебска, оставив неприятеля в ожидании генерального боя. Поутру Наполеон обнаружил, что русское войско исчезло как бы по мановению волшебного жезла.
Маршалам велено было найти его, но, несмотря на быстроту форсированного марша, французской армии не удалось не только отыскать русских, но даже напасть на их след.
Пройдя три версты за Витебск, неприятель не мог даже определить, в каком направлении совершилось отступление: нигде не было ни одной павшей лошади, ни забытой повозки, ни отставшего солдата.
Французы были настолько утомлены непрерывными переходами и наступившей сильной жарой, что Наполеон приказал приостановить движение и остановиться в Витебске. Решили пригласить из Варшавы и Вильно польскую и литовскую знать, выстроить театр и на открытие вызвать из Парижа знаменитого трагика Франсуа-Жозефа Тальма.