Генерал Ермолов
Шрифт:
Война пришла во Францию!..
Здесь встретил Ермолова французский язык, здесь он увидел себя впервые посреди той нации, которая принесла столько зла всей Европе и любимому Отечеству. Первое впечатление было необыкновенным: в немецких городах Ермолов привык наблюдать медленных, большей частью молчаливых и надутых бургомистров, а тут его встречали говорливые и учтивые, но угрюмые мэры со смуглыми лицами, на которых попеременно отражались все страсти. Он увидел Liberte et Egalite — свободу и равенство под бременем неограниченного наполеоновского деспотизма.
Французы глядели на русских мрачно, с нахмуренными лицами, которые, однако, еще
Будьте для всех народов примером своей храбростью и великодушием!..»
Франция… Странно видеть было какого-нибудь оборванного мужичонку в синем кителе, грязную бабу или нищего мальчугана, болтающих чисго на языке, которым в России щеголяют модники большого света и знание которого непременно для дворянстра.
«Вот где открылась ничтожность нашей моды!..» — желчно думал Алексей Петрович.
Русская гвардия под начальством Ермолова церемониально проходила через город Мо-на-Марне. Впереди — шесть полков тяжелой гвардейской пехоты: старая гвардия из преображенцев, семеновцев, измайловцев, литовцев и молодая гвардия из гренадер и павловцев. За ними следовала пехота легкая — лейб-гвардии егерский полк и батальон Финляндского полка. Шествие замыкала конница: бело-голубые кирасиры, кавалергарды в белых однобортных колетах и касках с густым черным плюмажем, гвардейские гусары в красных доломанах и синих чакчирах, уланы с бело-красными флюгерами на пиках.
Пропуская мимо себя великанов преображенцев с красными воротниками, семеновцев — со светло-синими, измайловцев — с темно-зелеными, Ермолов зычно приветствовал их:
— Бауцен — слава! Кульм — слава! Лейпциг — слава!
Иод Лейпцигом, в трехдневной «битве народов», командуя русской и прусской гвардиями, Ермолов смелой атакой захватил в центре позиций деревню Госса. После этого сражения Наполеон вынужден был отойти за Рейн и уже не покушался наступать на Европейском театре за пределами Франции…
Все улицы, площади и все дома города Мо были полны зрителями, большею частью женщинами. Старухи глядели испуганно, пожилые — плаксиво, молодые — весело. Мужчины прятались за баб и громко удивлялись чистоте и красоте, росту и мужественному виду гвардейцев.
«Велика разница между французским и русским солдатом! — думал Алексей Петрович. — Никто не превзойдет нашего в терпении, послушании и выносливости. Надобно знать русского солдата, чтобы уметь побеждать с ним. Суворов знал его — и делал чудеса!..»
— Гвардии российской — слава! — воскликнул Ермолов.
И в ответ из-под киверов, обшитых черной глянцевитой кожей, с высокими черными волосяными султанами и медными блестящими двуглавыми орлами спереди, засверкали гордостью глаза, и над строем густо прокатилось всесокрушающее «ура!». Ударили барабаны, засвистели флейты, загремели трубы.
Горожане постепенно теряли страх, перебегали взад-вперед; ребятишки плясали под полковую музыку. Но кто? Почти все нищие. Простой француз, как подметил Ермолов, был одет беднее русского поселянина: на нем холщовый синий китель сверх рубахи и панталон, на голове колпак, на ногах деревянные башмаки. Повсюду царила дороговизна, какой Ермолов не встречал в Европе, и не столько из-за пришедшей во Францию войны, сколько от пошлин, которые
Правду сказать, дела завоевателя, еще недавно стремившегося положить к своим ногам весь мир, день ото дня становились все хуже. Лишь февраль 1814 года, когда он напал на Силезскую армию, растянувшуюся на пути к Парижу, был счастливым для Наполеона. Прусская пехота должна была пятнадцать верст пробиваться сквозь неприятельскую кавалерию, за шесть дней армия потеряла 18 тысяч солдат и 43 орудия, а главнокомандующий Блюхер едва не попал в руки французов.
Зато небольшой русский отряд под началом Михаила Семеновича Воронцова покрыл себя неувядаемой славой под Красном, где успешно противостоял главным силам Наполеона. Только тогда бездействовавшие долгое время австрийцы, которые не желали низвержения императора Франции как родственника Габсбургского дома, двинулись в глубь страны. Союзная армия разгромила сначала самого Наполеона при Арси, а затем — корпуса маршалов Мармона и Мортье при Фер-Шампенуазе. После этого дела, в котором особенно отличилась русская кавалерия, путь к столице Франции был открыт.
На окраине Мо, следуя в центре гвардии, Ермолов приметил груду разбросанных камней — накануне ночью русский лагерь был разбужеп взрывом порохового магазина, подожженного саперами Мармона. Впереди, у моста через Марну, между тем образовался затор. Колонны гвардейцев останавливались, по рядам перекатывался гул недоумения.
Ермолов, пришпорив коня, поскакал в голову корпуса. Навстречу ему уже мчался адъютант Михаил Муромцев.
— Обоз его сиятельства генералиссимуса Шварценберга… — доложил он.
Обозы австрийцев, состоящие из сотен огромных белых фур, были настоящим бедствием для союзной армии. Они тащились по всем дорогам, грабили и разоряли край и останавливали движение войск. Князь Шварценберг, возведенный тремя монархами в сан генералиссимуса, обладал несметным числом крытых повозок, как пустых, так и с награбленным добром.
От гнева у Ермолова на виске набухла жила.
— Тебя что, учить надо, как поступать с фурами цесарцев!..
Ермолов скоро нашел средство, как обгонять австрийские обозы. Он посылал к первой фуре расторопного адъютанта, тот, занимая разговором начальника обоза, незаметно вынимал из колеса чеку. Колесо сваливалось, фура ложилась набок, и вся колонна останавливалась. Около опрокинутой фуры немедленно собирался совет, на котором после долгих обсуждений принималось решение общими усилиями вставить новую чеку. Тем временем русский отряд двигался дальше.
— Алексей Петрович! Адъютант Шварценберга никого к фурам не подпускает.
— Верно, пронюхал немчура о нашей хитрости… — буркнул Ермолов и погнал коня.
Рыжий австриец в пестром наряде императорского гвардейца — сером мундире, красных штанах и треугольной шляпе с зеленым султаном — встретил русского генерала надменно:
— Его сиятельство господин генералиссимус дал мне полномочия не подчиняться ничьим приказаниям, даже если это будет ваш император…
— А я сейчас прикажу, — грозно проговорил Ермолов, надвигаясь вместе с лошадью на цесарца, — сбросить все эти дурацкие телеги в Марну! Муромцев! — обратился он к адъютанту. — Две роты преображенцев! Искупаем союзников!..