Генерал Коммуны
Шрифт:
— В Коммуне есть и большинство, и меньшинство, и наш брат рабочий, и журналисты… А единства у них нет! — так начал Урбэн свою речь, сразу остановившись на том главном, что присутствовало в какой-то степени в речи каждого оратора. — Нет у них никакого единства! Гражданин Варлен сам по себе хороший революционер. И Делеклюз честный революционер. Все порознь они славные патриоты. А соберутся вместе — глядишь, ничего не выходит, тянет кто куда. Отчего так? Вот тут про диктатуру… Я согласен — мы все желаем сильную власть. Но шалишь, я ее никому не доверю,
Он не выбирал слов, он ухватывал первые попавшиеся, и если бы он говорил о чем-нибудь другом, его невозможно было бы слушать. Но то, что он хотел передать, не нуждалось в красноречии. Каждому казалось, что еще минута-другая, и он сказал бы то же самое вместо Урбэна.
— А так, что… мы страдаем и бессильны действовать. Нам нужен союз рабочих. Вот! — Он поднял над головой огромную руку с растопыренными пальцами и медленно свел их в кулак.
Подошел Фавье. Пора было ехать.
— Да-да, — сказал Домбровский, — надо ехать, — и не тронулся с места.
Восстание в Польше… Раздоры в Центральном комитете… Если бы тогда «красные» имели свою партию, восстание победило бы… Отсюда, из рабочего клуба Бельвилля, он вдруг увидел ошибки своего прошлого…
Председатель поставил на голосование резолюцию с требованием объединить рабочие клубы Парижа в одну политическую организацию.
Домбровский поднял руку вместе со всеми.
Никогда еще Фавье не видал его таким возбужденным. Как будто Домбровский поднял обычное забрало холодного спокойствия, и на Фавье глянуло его живое, настоящее лицо.
Провожая их, Урбэн напомнил Домбровскому о своем младшем сыне Морисе.
— Я тебе уже сказал, — с мягкой решимостью ответил Домбровский, — ему шестнадцать лет, рано.
Урбэн взял Домбровского за локоть.
— Я понимаю. Но хуже, если он сунется сам…
— А мать вы спрашивали? — сердито спросил Домбровский.
— Если бы твоему сыну было шестнадцать лет, — сказал Урбэн, — пустил бы ты его?
Если бы Янеку было шестнадцать лет… Он попробовал представить Янека большим — темный пушок на верхней губе, длинную тонкую шею…
— Фавье, пишите, — хмуро сказал Домбровский. — Командиру учебного легиона. Зачислить Урбэна Мориса, шестнадцати лет, рядовым.
Он расписался, вырвал листок из блокнота, отдал Урбэну.
Кони взяли с места крупной веселой рысью. Париж еще не спал. Освещенные разноцветные окна домов походили на беспорядочно развешанные по каменным стенам картинки в одинаковых рамках. На набережной Сены сидели неизменные рыболовы, гипнотизируя свои поплавки. Извечные весенние парочки, ища уединения, уходили до самых окраин.
Домбровский посмотрел на часы и, ничего не говоря, круто повернул в сторону ворот Майо. Фавье насторожился.
Начались пустынные, темные бульвары. Гневные силуэты развалин тянулись к небу. Всадники придерживали лошадей, спотыкающихся среди выбоин и камней. Под копытами хрустело битое стекло. Сквозь переплеты окон обгорелых,
Подъехали к городской стене. Здесь проходила линия укреплений Коммуны. Снаряды, свистя, ложились совсем рядом. Вспышки выстрелов версальских батарей подбрасывали темноту куда-то вверх, но она тотчас падала еще более черной, густой. Домбровский, привстав на стременах, застыл в непонятном для спутников ожидании. Кони пугливо прядали ушами.
Фавье раскурил трубку, выражая полное безразличие к близким разрывам. Очевидно, Домбровский, воодушевленный услышанным в клубе, решил не считаться с мнением КОС. Ну и чудесно! Ворота будут открыты, и версальцев заманят в ловушку. Фавье был рад, ему самому теперь решение Комитета казалось непростительно трусливым. Он живо представил себе — мимо них, в этой кромешной тьме, спотыкаясь, движутся колонны версальцев. На перекрестке их ждет баррикада с заряженными орудиями. Отсюда из развалин нацелены десятки митральез, сотни шаспо. Взлетает ракета. Трах! Лавина огня обрушивается со всех сторон в каменное ущелье улицы. Летят гранаты, рвется картечь. Версальцы мечутся, падают, кричат… А Домбровский? Проклятье!
Как бы перехитрить версальцев и спасти Домбровского перед началом сражения?
«А что, если вместо Домбровского поведу версальцев я? — вдруг подумал Фавье. — Наплету им, что Домбровский ранен, то да се, — он расхохотался. — Какой простой выход! Мне небеса открыли этот путь!»
К несчастью, Фавье был хорошим мечтателем, но плохим сердцеведом. Домбровский сухо сказал:
— Решение состоялось, не стоит больше возвращаться к этому.
— Чепуха, победителей не судят, — загорячился Фавье. — Вы слыхали, что требует народ? Нас поддержат…
— Против кого?.. Против Коммуны поддержат? Воевать с Комитетом? Так мы далеко зайдем.
— Будет уничтожена дивизия версальцев — вот что главное.
— Будет уничтожена дисциплина. Я солдат, Фавье, и не умею не выполнять приказа.
— Но это же преступление — никак не использовать такой возможности!
Домбровский усмехнулся:
— Ну, кое-как мы ее используем.
Последние слова он произнес среди разом наступившей тишины. Обстрел прекратился. Они подождали еще несколько минут, напряженно прислушиваясь. Сзади удивленно переговаривались адъютанты. Домбровский снова зажег спичку и взглянул на часы. Фавье с недоумением смотрел на его склоненное внимательное лицо и хитрую сеть морщинок у глаз.
Спичка погасла, и кто-то впереди спросил:
— Гражданин Домбровский?
Фавье узнал по голосу капитана Монтерэ, знаменитого командира участка ворот Майо.
Домбровский перегнулся через седло, пожал ему руку.
— Начинай, гражданин Монтерэ, — сказал он вполголоса. — В твоем распоряжении двадцать четыре часа. Завтра я тебе пришлю капитана Потапенко с людьми. Помни: все зависит от твоей осторожности.
— Я надеюсь, что мне можно не прекращать огонь? — спросил Монтерэ.