Генерал Корнилов
Шрифт:
– Ну нет, я так не считаю, – строптиво заявил Корнилов. —
Отпевать нас рано. Завойко тонко усмехнулся:
– Приятно слышать. Я, собственно, для этого и приехал. Располагайте же мной… – Под конец он вспомнил: – Петроград покинул маркиз Палеолог, посол Франции. Видимо, постарел и больше не годился. Его заменил Нуланс, – по слухам, выдаю щийся мастер закулисных махинаций. Таким образом, все свидетельствовало о том, что развития событий ждали не только в Петрограде, но и в Париже. Не дожидаясь конца офицерского съезда, Лавр Георгиевич вернулся в Каменец-Подольск. Завойко остался, обещав приехать без задержки.
Офицерский съезд затянулся на две недели.
Самой щекотливой темой оказалось ожидаемое наступление. Комитетчики склонялись к большевистским требованиям немедленного мира. Они понимали, что победа в наступлении неизмеримо усилит тех, кто косо поглядывал на выборных солдат в составе комитетов. Офицерский командирский китель никак не соглашался примириться с руководящей солдатской гимнастеркой.
Вокруг активиста Руттера, с которым публично целовался Верховный главнокомандующий, сплотилось непримиримое ядро. Делегаты от солдат в последние дни съезда примолкли, однако это было нехорошее молчание. На работу с комитетчиками были брошены комиссары. Они изобретательно доказывали представителям солдат необходимость для русской армии пусть небольшой, но победы. Главной задачей правительственных комиссаров было расколоть непримиримый комитетский монолит. Все две недели съезда в Могилеве находился главный комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков. От него ни на шаг не отходил штабс-капитан Филоненко, занимавший пост комиссара 8-й армии. Эта парочка, всюду появляясь вместе, создавала странное впечатление. Офицеры из вольноопределяющихся, люди образованные, начитанные, поступившие в действующую армию из университетских аудиторий, поневоле считали, что Савинков со своим подручным не замечают перемен в российской обстановке и продолжают действовать в привычной атмосфере глубокого подполья. Савинков много выступал, однако всего не выговаривал. Им владела какая-то большая затаенная мысль, и он терпеливо выжидал подходящего дня, часа, мгновения.
Он как был, так и оставался террористом-заговорщиком и переменяться не желал, да уже и не мог.
В последний день съезда, 22 мая, слово попросил генерал Деникин.
Со вчерашнего вечера обстановка чрезвычайно накалилась. Пришло известие из Пскова. Там, на таком же точно съезде офицеров Северного фронта, вдруг скандально выступил артиллерийский поручик Курдюмов. Контуженный, он отчаянно заикался. Сказать ему хотелось многое – мешала судорога. Слова словно выстреливались. Он говорил о преднамеренном развале России, о масонских министрах Временного правительства, о поразительном обилии в русской революции жидов. В зале кто-то запротестовал, на него тотчас прикрикнули. Чрезмерное волнение свело челюсти поручика Курдюмова. Махнув рукой, он сошел, почти сбежал с трибуны. Не оставаясь более в зале, вернулся в гостиничный номер, запер дверь и застрелился.Вчерашним вечером в могилевском «Бристоле» во многих номерах шла горькая отчаянная пьянка. Слова поручика Курдюмова упали на болезненное место. Поразительно, что на двух фронтах нашелся лишь один офицер, который отважился на столь мужественное самоубийственное выступление. Две недели
Утром в зале преобладали лица глянцевито выбритые, но припухшие. Тяжелая ночь оставила свои порочные следы.
Генерал Деникин поднялся на трибуну и долгую минуту стоял с поникшей головой. Тяжесть вчерашнего известия витала в зале. Наконец зазвучал его тихий, но удивительно проникновенный голос:
– С далеких рубежей земли нашей, забрызганных кровью, собрались вы сюда и принесли нам свою скорбь безысходную, свою душевную печаль.
В зале произошло незримое движение, люди напряглись и обратились в слух, в болезненное внимание.
– Вы, бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти, вы, бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды непри ятельской проволоки под редкий гул родной артиллерии, измен нически лишенной снарядов. – Вы, скрепя сердце, но не падая духом, бросавшие последнюю горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга… – Внезапно в голосе Деникина зазвучал металл: – Вы ли теперь дрогнете?!
С этой минуты настроение съезда определилось. Наступать, как ни тяжело, все же придется. Так надо, так требуется… и требует не начальство, а само положение истерзанной, униженной России.
А голос Деникина гремел, звучал по-колокольному:
– Слабые, поднимите головы. Сильные, передайте вашу реши мость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья Родины. Передайте их в поредевшие ряды ваших товарищей на фронте. Вы – не одни. С вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла. С вами пойдет и солдат, поняв ясно, что вы ведете его не назад – к бесправию и нищете духовной, а вперед – к свободе и свету…
В заключение генерал Деникин сказал примерно то же самое, о чем мучительно выкрикивал в далеком Пскове контуженный поручик артиллерии Курдюмов:
– Я имею право бросить тем господам, которые плюнули нам в душу, которые с первых же дней революции совершали свое каиново дело над офицерским корпусом, я имею право бросить им: вы лжете! Русский офицер никогда не был ни наемником, ни опричником. Забитый, загнанный, обездоленный не менее, чем вы, условиями старого режима, влача полунищенское существо-вание, наш армейский офицер сквозь бедную трудовую жизнь свою донес, однако, до Отечественной войны – как яркий светильник – жажду подвига. Подвига для счастья РОДИНЫ!
Затрещали аплодисменты, но Деникин вскинул руку и добился прежней тишины.
– Русский офицер верно и бессменно стоит на страже русской государственности, и сменить его может только СМЕРТЬ! – заключил он и под восторженные крики пошел в зал.
Закрывая съезд, генерал Алексеев постарался сгладить антиправительственное впечатление от взволнованной речи Деникина. Он не произнес ни слова упрека в адрес Временного правительства. Как Верховный главнокомандующий, он призвал объединяться и спасать Отечество, спасать многовековую государственность Русской державы. Он просил напрячь все силы и потрудиться для победы.
Перед глазами Алексеева все эти дни стоял ясный романовский взгляд русского императора. Как Верховный главнокомандующий, Николай II всецело полагался на своих генералов – и эти генералы его подло предали. И первым, выходит, предал он, Алексеев, начальник штаба Ставки, самый доверенный человек государя. Генерал Алексеев считал, что поправлять ошибку следовало келейно, без участия больших народных масс. Боже избавь от этого – тогда на земле России заполыхает ужасная, взаимоистребительная гражданская война.