Генерал Корнилов

Кузьмин Николай Павлович

Опыт столкновений с провокаторами давал Савинкову основания полагать, что даже в «ленинском» вагоне (вместе с Лениным и Зиновьевым) прибыло в Россию несколько большевиков с двойным дном. Кое в кого он мог с уверенностью ткнуть пальцем: Чернов, Натансон, Камков, Диккер, Зайонц, Шеншелевич, Це-вин. Не сомневался он в секретной миссии и Анжелики Барабано-вой, ибо она приходилась женой Роберту Гримму, оставшемуся в Швейцарии. А что говорить о Нахамкесе (Стеклове), если он в Петроград отправился прямо из немецкой тюрьмы? Или о Христиане Раковском, «командированном» в революцию из тюрьмы румынской?

В одной из газет мелькнуло коротенькое сообщение, что «ленинский» вагон, следуя через Германию, остановился на берлинском вокзале. По предварительной

договоренности пассажирам секретного вагона не разрешалось даже к окнам подходить. Однако Карлу Радеку разрешили не только выглянуть в окошко, но и выйти из вагона – якобы за газетами в киоск. Пока он рассчитывался за газеты, к нему подошел какой-то человек, и они торопливо, немногословно переговорили. О чем бы? Интересно…Газетная шумиха о «немецком золоте» на какое-то время затмила интерес к работе комиссии, расследующей преступления самодержавного режима. Царскую семью спрятали в Сибирь, за Урал, царские министры томились в казематах Петропавловской крепости и дрожали за свою судьбу. Комиссия заседала в Зимнем дворце. На незначительной канцелярской должности в ней подвизался Александр Блок. Тем необыкновенно бурным летом поэт ежедневно раздумчиво и медленно брел к себе домой на Пряжку и часто останавливался, запрокинув к небу бледное лицо. Улицы были пусты, безмолвствовали спящие деревья, тонкий сумрак поздней ночи как бы смазывал контуры дворцов. Стояли много раз воспетые белые ночи – природа не подчинялась революциям и войнам.

Что привело великого поэта к черновой писарской работе в этой полицейской следственной комиссии?

Прикосновение к тайне!

Такого катаклизма, что свалился на Россию, мир еще не знал. И члены комиссии первыми из всех получили доступ к самому секретному, самому сокровенному, что подточило и свалило, разбив вдребезги, вековечную махину русского самодержавия.

Неумелые оправдания царских министров выглядели жалко и беспомощно. Иное дело – генералы из охранки. За Комиссией числились Белецкий, Джунковский и Курлов. Эти держались замкнуто и с достоинством. Во всем их поведении сквозило великое служебное недоумение. С какой стати они вдруг угодили под караул? Место их совсем не здесь, и они держали себя так, словно и теперь исполняли свои нелегкие обязанности и терпеливо выжидали, когда наконец их делом, их судьбой займутся те, кто судит не с наскоку, не поверхностно, не по-школярски, – одним словом, те, кто посвящен.

В этом различии отчаявшихся, перепуганных министров и сохраняющих достоинство генералов поэтом прозревались смутные догадки, некий ключ к постижению всего происходящего на его глазах.

Кто знает, не эти ли обжигающие чувства продиктовали ему самые пронзительные строки из «Двенадцати», первого гимна пробудившейся народной ненависти, принявшей в истреблении бар и господ воистину разинский размах!

Капитан Нежинцев мучительно переживал недавний разлад с командующим армией. В характере генерала сказывался человек кондовой русской культуры, не позволявший сваливать свои беды на кого-то постороннего. Тем более что виновниками выставлялись какие-то жалкие жестянщики и жилеточники, копошившиеся, словно муравьи, в своих грязных и смрадных местечках в черте российской оседлости. Проходя в свое время службу в Вар-шавском военном округе, Корнилов достаточно нагляделся на убогий быт этого беднейшего людского скопища… Смешно сравнивать: эти вонючие и беспросветные муравейники и блеск великой империи во всем ее многовековом великолепии и славе. Воистину Слон и Моська… даже меньше Моськи – комар. А между тем…

Ну как им всем внушить, втолковать, открыть глаза? Слепые поводыри слепых, не в количестве дело, а, если хотите, в качестве! Разве ложка дегтя не портит бочку меда? Не числом они воюют, а умением. Истинно по-суворовски! И как ошибочно, как пагубно смотреть на них с военной точки зрения (как это делают Корнилов и другие генералы): сколько же, в конце концов, у них дивизий, корпусов и армий?

Другая тактика совсем, иные методы войны!

Полюбив

Корнилова, уверовав в его стальную волю (особенно в невыносимо тяжкие дни Тарнопольского прорыва), капитан Нежинцев болезненно представлял, как одинок сейчас командующий. Загадочное и неожиданное исчезновение Завойко, человека, к которому тот привык и привязался, оставило генерала в безысходном окружении чужих и зачастую чуждых. Завойко… Бедный генерал! При таком-то уме и вдруг такая близорукость! Куда подевалось главное качество офицера Генерального штаба с немалым опытом загранработы – умение анализировать? Убито воловьей фронтовой работой?

Корниловское одиночество конечно же скрашивалось преданностью отважных и бесхитростных текинцев. Хаджиев – верный человек. Однако даже с ним не поговоришь, не поделишься тем, чего он не поймет своей простой и невзыскательной душою жителя пустыни.

В руки Нежинцева попал номер газеты «Вечернее время» двухнедельной давности – почта с каждым днем работала все хуже. Внимание капитана привлекла статья «Перед решением». Он прочитал и даже щелкнул пальцами: «Ну вот, наконец-то!» Свернул газетный лист таким образом, чтобы статья невольно бросилась в глаза. Хаджиеву он предложил положить газету командующему на стол поверх бумаг. Придет, усядется и как возьмет в руки, так и не оторвется. Великолепная статья! Нежинцев не сомневался, что все прочитанное прольется маслом на издерганную душу генерала. Сейчас это ему прямо-таки необходимо!

«Власти нет, – читал Лавр Георгиевич. – Ее не было уже давно, и представлявшее ее правительство являлось только фикцией. Все таранили Россию, все волокли ее к пропасти, все говорили о ее гибели и все ждали не то чуда, не то ее мирной кончины… Народ раздели донага, лишили его религии, семьи, государства, заплевали его душу, создали невероятный сумбур в его голове… Возвращаются Циммервальды и Кинтали под охранугерманского генерального штаба. Цель переворота и долгожданной революции осталась где-то далеко-далеко забыта, давно улетучилась. Ее заслонили социалистические опыты самозванных комитетов, погромной толпы, сбитых с пути рабочих, потерявших себя крестьян.

Достояние нации, сельское хозяйство, промышленность, торговля, труд и капитал – все покатилось в тартарары. Богатая Россия стала нищей. Ее житницы пусты, ее фабрики накануне краха, ее железные дороги замирают, ее народ начинает голодать. Страной правят теоретики социализма, а за их спиной стоят сознательные разрушители государства. Понятия спутаны, карты подтасованы. Предателей и шпионов называют друзьями народа, вождями демократии и спасителями революции. А тех, кто не продался и не потерял совести, в ком осталась любовь к своему народу и измученной стране, – тех требуют к ответу, выставляют врагами родины и свободы…»

Как попал газетный лист к нему на стол, гадать не приходилось. Честный Хаджиев лишь на секунду опустил глаза и тотчас вскинул:

– Нежин… Капитан… – Помолчав, прибавил: – Он тебя любит, буюр-ага!

– Позови.

Явившись, Нежинцев производил впечатление перетянутой струны. Лавр Георгиевич извелся, не зная, как сломать лед чиновной отчужденности. Он догадывался об обиде молодого офицера. В прошлый раз… да, неловко получилось… невежливо, неблагодарно… Капитан стал оттаивать, когда Корнилов, терзая свою непородистую жидкую бородку, принялся расспрашивать о последних столичных новостях. Скандал с немецким золотом заполыхал таким костром, словно в огонь плескали ведрами керосин.

На заседании Петроградского Совета председатель Церетели произнес громовую речь о переходе большевиков к открытой вооруженной борьбе с легитимным российским правительством. Битком набитый зал поднялся на ноги и заревел, потрясая кулаками. На трибуну выскочил Федор Дан и потребовал исключительного закона против гнусных узурпаторов. Ему устроили овацию, нескончаемую, бурную. Крики нарастали. С каким-то офицериком случилась настоящая истерика. Из руки у него вырвали пистолет, тогда он упал в кресло и завизжал, засучил ногами в сапогах…