Генерал Самсонов
Шрифт:
Ноксу хотелось расспросить о Самсонове, но Дюсиметьер твердо держал нить разговора, с галльской легкостью обходил возражения британца.
– Вот об отступлении, например, - сказал штабс-капитан и начал читать.
– "Наше-отступление по направлению на Кенигсберг после больших успехов произвело на солдат, а еще больше на население неблагоприятное впечатление. Русские занялись по большей части сжиганием всех казенных имений. Все дороги были запружены бегущими жителями, что производило печальное впечатление..." А вот что о русских...
– Но это очень длинно, - сказал
– Нет, я сокращаю. Это будет интересно... Вот. "В общем русские очень трусливы, однако они имеют лучшие карты и очень хорошее снаряжение... Русские казаки рыщут везде, но лихости у них нет никакой. Вообще русские могли бы уже наводнить Восточную Пруссию, если бы у них не было столько страху. Но зато они умеют отлично прятаться, их укрытия совсем нельзя заметить. Один батальон 33-го полка они подпустили к себе близко, вдруг открыли стрельбу пулеметами из домов и фабрики, так что мы понесли довольно большие потери. Во всяком случае война против Франции даст лучшие плоды..."
Нокс, услышав последнюю фразу, засмеялся:
– Русские трусы? А плоды - во Франции?
– Он просто юморист, этот немец, - согласился Дюсиметьер.
– Когда пишет, каких уродов ему прислали из запаса - один смех. Хотите прочитаю?
– Нет, благодарю, - сказал Нокс.
– Я бы желал узнать о скоплении германцев на левом фланге.
– Я об этом и рассказываю!
– возразил штабс-капитан.
– Первый резервный корпус сейчас именно там, у Лаутенбурга.
– Они могут в любой момент ударить вам во фланг?
– спросил Нокс.
– Мы это учитываем и подкрепляем наши части, - ответил Дюсиметьер. Здесь любопытная психологическая деталь. Этот немец пишет...
– К черту вашего немца!
– не выдержал Нокс.
– Неужели у вас нет более содержательных вещей?
– Вам будет интересно, - улыбнулся Дюсиметьер.
– Я не сомневаюсь... Вот. Это уже из писем к немцу. "Ты совершенно прав, что не допускаешь никакого снисхождения, к чему? Война это война, и какую громадную сумму денег требует содержание в плену способных к военной службе людей! И жрать ведь тоже захочет эта шайка!
Нет, это слишком великодушно. Если русские допускали такие ужасные гнусности, как ты видел, то нужно этих скотов делать безвредными! Внуши это также своим подчиненным! Очень жаль, что в твоем подчинении состоят люди, которых нужно револьвером выгонять из окопов!" - Штабс-капитан оторвался от бумаг, чуть прищурил ярко блестевшие нагловатые глаза и добавил: - И еще советуют нашему вояке: "Возьми же себе у русских пальто. Харди тоже не имел с собой пальто, а теперь взял у русских". Как вам это нравится, уважаемый сэр?
Нокс пренебрежительно махнул рукой и спросил:
– Зачем это мне? Я понимаю - война, аморальность, жестокость... Но я не журналист. Не надо угощать меня пряностями... Генерал Самсонов оставляет сильное впечатление, согласны?
– Это медведь, - ответил Дюсиметьер.
– На нем висит свора собак.
– Его штаб?
– Нет, не штаб. Я не имею в виду людей, уважаемый сэр. Самсонов кавалерист. В любой стране кавалерия - наследница самых консервативных традиций. Она в своей сущности
– Капитан, вы неисправимый шутник. Но что-то в вас чертовски привлекательное. Может, вы сами сочиняете за немцев эти истории?
– Это мой секрет, майор... Я догадываюсь, - вам нужны стратегические откровения, но у меня такого нет. Вы разочарованы?
– Вы знакомы с генералом Клюевым, капитан?
– спросил Нокс, сделав рукой поощряющий жест.
– Он тоже феодальный медведь?
– Скорее, он европейский бульдог, - усмехнулся Дюсиметьер.
– Если у вас на уме его письмо командующему, то поверьте, он писал его с холодной головой. Вы прибыли подталкивать нас? Вам письмо Клюева помешает. Знаете, он телеграфирует, что у него в войсках жрать нечего?
Нокс покачал головой и произнес фразу о героизме и самопожертвовании во имя общих целей, потом спросил, знает ли капитан о том, что немцы уже прорвали французский фронт и движутся на Париж?
* * *
Двенадцатого августа, накануне отъезда штаба второй армии в Нейденбург, главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта генерал Жилинский позвонил в Ставку и сказал начальнику штаба генералу Янушкевичу, что вторая армия обречена. Жилинский понимал, что, сообщая об этом, он уже мало что может изменить, но желал хотя бы на краткий миг сбросить давившую его глыбу. Отступающие французы, бедный толстяк Жоффр, необходимость гнать русские корпуса на бойню - все это куда-то провалилось перед воспоминанием о юношеской короткой дружбе с юнкером Самсоновым. Закостеневший, знающий все законы службы, самоуверенный генерал потерял уверенность и, как тогда, в Варшаве, во время первого разговора с Самсоновым, хотел найти опору в том, кого посылал на жертву. Но теперь, накануне решающих событий, было ясно, что в любом случае Самсонов останется героем, а обвинят Жилинского.
Яков Григорьевич, поняв, что его руками приносится в жертву старый товарищ, не выдержал и обратился прямо вверх. Он забыл, что обвинял Самсонова в трусости, чтобы посильнее подстегнуть. Впереди была пропасть, слова уже ничего не значили.
Двенадцатого августа Яков Григорьевич нарушил закон службы, которому следовал десятилетиями, и предложил сберечь вторую армию наперекор мнению Ставки о безостановочном наступлении. Его омертвевшая душа стала оживать, ему сделалось больно.
Он доложил Янушкевичу правду - в полках нет хлеба, мало снарядов, войска слишком разбросаны. И самое главное - нельзя смотреть на Восточно-Прусский театр как на второстепенный и уменьшать его силы, нельзя воевать со связанными руками!
Янушкевич ничего не оспорил, лишь попросил расшифровать "связанные руки".
– Первый корпус генерала Артамонова!
– ответил Жилинский.
– Самсонов только с особого разрешения Верховного может двинуть его... Почему? Потому что Ставка хочет перебросить корпус в Варшаву и открывать новое оперативное направление, на Берлин?
– Французы настаивают, - пояснил Янушкевич.
– Наш посол в Париже сообщает - положение там тяжелое. У нас французские представители просто стонут, чтобы мы наступали быстрее.