Генерал СС
Шрифт:
Тем временем заговорщики вносили в свои планы последние штрихи. Таурог организовал свою полевую жандармерию, тюремщиков, санитаров, саперов, вооружил их к тому дню, когда они будут стрелять в спину соотечественникам и переходить на другую сторону.
Слабым звеном в этой цепи оказался оберстлейтенант Хинце из 100-го пехотного полка [67] . Поскольку он участвовал в этом заговоре, то попытался успокоить совесть рассказом о всей отвратительной истории на исповеди, тайну которой считал нерушимой. К несчастью для заговорщиков исповедником Хинце оказался прежде
67
В вермахте 100-го пехотного полка не было. — Прим. ред.
Генералов Таурога и Ленца повесили в Алексеевке. Остальных расстреляли на улицах и бросили в канавы тела с висевшими на шеях большими объявлениями: «Я ИЗМЕННИК, ПРОДАВШИЙ ПРОТИВНИКУ СВОЮ СТРАНУ».
На другой день началось наступление русских. Полчища пехоты и машин хлынули, будто вода из прорванной плотины, сокрушая нас и устремляясь дальше, волна за волной. В большинстве случаев противостоять им было невозможно. Одна наша дивизия была уничтожена меньше чем за час. Бойня была стремительной и жуткой. Противник налетал откуда ни возьмись и проносился, едва мы успевали перевести дыхание, оставляя за собой бушующее море огня, трупы и лужи крови, оторванные конечности и обломки машин. Те немногие, что пережили эту атаку, зачастую теряли разум и с воем бросались в поглощавшее их пламя.
Порта, Малыш и я оказались погребенными в траншее под массой мертвых тел. Что происходит с остатками роты, мы не представляли: не смели высунуть голову и посмотреть.
Через два часа после того, как по нам пронеслась атака русских, мы услышали, как приближаются танки, и по шуму моторов узнали в них «тигры». Но из укрытия не вылезли. Не хотели рисковать, хоть то были и свои… Танки со скрежетом покатили вперед, сотрясая землю и сдвинув несколько трупов. Мы устроились в траншее по-другому, положили трупы вниз и вокруг, оставив небольшой проход для воздуха. Просидели там всю ночь. Вонь была ужасной, прикосновение холодных, безжизненных конечностей постоянно напоминало, что один ложный шаг — и мы тоже отправимся на тот свет.
Рано утром мы осторожно выползли из смердящей траншеи и огляделись. Никаких признаков жизни. Не задерживаясь в поисках знакомых лиц, мы покинули это кладбище и пошли к Сталинграду в надежде, что русских остановила Шестнадцатая дивизия и что мы найдем свой полк — или его уцелевшие остатки.
По пути к нам присоединился одинокий, унылый русский. Несколько дней назад он попал в плен и пережил вчерашнюю бойню, но боялся возвращаться к своим. Обычная история: плен считался позором и карался смертью.
— Откуда твои узнают, что ты был в плену? — спросил я.
— Узнают, — заверил он. — А товарищ Сталин запретил сдаваться в плен.
— Сталин дерьмо, — сказал Порта.
Русский вопросительно поднял взгляд. Мы жестами объяснили ему значение этого слова, и он ссутулился в молчаливом согласии.
Вдоль всей дороги высились горы трупов, конечности их застыли в гротескных формах. Снег покрывали пятна — красные от пролитой крови мертвых и черные от разлившегося масла
Когда начало смеркаться, мы наткнулись на немецкий полевой госпиталь. Он был переполнен больными и ранеными, совершенно помешавшимися. Еды было мало, медикаментов еще меньше. Даже врачи совершенно отощали. Но все-таки это было какое-то убежище, и мы легко смешались с толпой. Провели там три дня, наслаждаясь отдыхом. После кошмарных суток в заполненной трупами траншее эта кишащая вшами вонючая дыра-госпиталь казалась не хуже роскошного отеля. Русский тихо ушел. Мы приглашали его остаться — вряд ли кто обратил бы на него внимание, — но он неловко чувствовал себя в этом обществе и побрел один в сумерки.
К сожалению, на третий день Порта оскандалился. Его поймали за тем, что он ел паек умирающего, тут же утащили в подвал и оставили ждать военно-полевого суда. На войне, как он негодующе указывал всем, нет места чувствам; умирающему паек был уже не нужен, а ему, Порте, совершенно необходим для поддержки сил, чтобы сражаться за фюрера. Разве не логичнее кормить боеспособного человека, чем того, чьи часы сочтены? Но такой поступок вызвал всеобщее негодование, и Порту заперли.
— Что будем делать? — спросил Малыш. — Предоставим этому обормоту самому выкручиваться?
— Его расстреляют, — сказал я.
Малыш пожал плечами.
— И нас расстреляют, если схватят за попыткой освободить его. А потом, зачем покидать этот приют? Здесь очень даже недурно. Я не прочь остаться.
— Но эта лафа скоро кончится, — сказал я. — Русские появятся со дня на день. Рано или поздно придется уходить.
Там царил такой хаос, что освободить Порту не составило никакого труда. Малыш вывел из строя охранника — задача упрощалась тем, что тот был на костылях, — и мы втроем скрылись в успокоительной темноте окружающего леса.
На рассвете нас вызвался подвезти ехавший в автомобиле-амфибии католический священник. Не успели мы спросить, куда он едет, как из-за туч спикировал русский самолет и понесся на бреющем вдоль дороги, поливая огнем все в пределах видимости. Машина взорвалась, и мы больше не видели услужливого священника.
После этого фортуна изменила нам. Когда мы прошли полтора километра, внезапно нагрянул патруль моторизованной полевой жандармерии и арестовал нас как дезертиров.
— Какие мы, к черту, дезертиры! — возмутился Порта. — Мы ищем свой полк!
Видимо, так заявляли и все остальные. Нас бросили на чердак крестьянского дома, мы оказались запертыми в обществе еще пятидесяти неудачников. Их тоже схватили на дороге. Кто-то был в совершенно сумеречном состоянии, кто-то бесцельно бродил, кто-то мародерствовал, но кое-кто, несомненно, искал свою роту. Оказалось, что все мы без разбора приговорены к смерти.
— Черт бы их побрал, — злобно произнес один арестованный. — Даже ни о чем не спросят, пришпилят на тебя треклятую бирку, и все, приятель, конец.