Генерал В.0. Каппель
Шрифт:
К небольшому каменному дому подлетела кошовка, и Каппель с Вырыпаевым, поднявшись на крыльцо, быстро вошли в дом. В зале, за столом, сидело человек пятнадцать. Они удивленно глядели на вошедших незнакомых им военных. И тут опять повторилась картина, как на шахте №2.
«Я генерал Каппель», подойдя к столу, произнес один из военных. Большинство земцев, вскочив, бросилось к дверям. Кое-как их удалось задержать. Каппель сел, закурил папиросу, а потом стал спокойно говорить. Он прежде всего поблагодарил земцев за то, что, взяв власть, они поддерживают порядок в городе. Земцы удивленно переглянулись — они ждали не этого. Далее, он объяснил, что сейчас подходит армия и понятно, что управление переходит к военным властям. Он рассказал в каком состоянии двигаются отходящие части, как в сибирские морозы они идут часто в старых шинелях, голодные, полуживые, везя с собой сотни тифозных и раненых. Он говорил просто и ясно, без громких фраз, но в тоне его голоса чувствовалась такая боль за этих людей, что в зале была мертвая тишина. Но он не просил и не требовал. — «Вы русские и те, кто в Армии, тоже русские — а дальше думайте сами», закончил он и, попрощавшись, уехал в штаб фронта.
А на другое утро земцы, еще вчера ожидавшие красных, явились
Все в больший порядок приходили части отходящей Армии. Беспорядок, отсутствие единоначалия, бунты некоторых, правда, немногочисленных частей, отсутствие общего плана, потеря связи со штабом фронта — результат трагического оставления Омска и главнокомандования ген. Сахарова, твердо и определенно изживались. Занятый чуть не круглые сутки работой по приведению армии в надлежащий вид, Каппель одновременно разрабатывал план дальнейшей борьбы после того, как удастся задержаться на каком-то рубеже. На отдельных листках заносились мысли, предположения, планы, фамилии. Глаза Главнокомандующего внимательно исследовали каждый дюйм карты и все чаще останавливались на Красноярске, где Енисей мог быть необходимой естественной преградой. Кроме того, в Красноярске стояла егерская бригада ген. Жеймо, в которой было много надежной молодежи, юнкеров и окончивших Екатеринбургскую военно-инструкторскую школу. Но и дотуда было немало верст. «Там видно будет», подумал устало Каппель. откидываясь на стул.
Армия отходила вдоль линии железной дороги и штаб фронта, эшелон Главнокомандующего, двигаясь медленно и задерживаясь чуть не на каждом полустанке, не выходил из сферы движения войск, поддерживая с ними постоянную связь и руководя ими. Посещая попеременно все части, Каппель знал положение не по донесениям начальников частей, а видя все собственными глазами. Так медленно двигаясь на восток, штаб фронта прибыл в следующий за Мариинском город Ачинск.
Здесь, по невыясненным причинам произошел страшный взрыв, о котором полк. Вырыпаев пишет так:
«Эшелон фронта стоял на восток от центра. Немного сзади его середины, с левой стороны, стояли три цистерны с бензином. Через несколько путей к северу от цистерн, в самом центре стоявших эшелонов стояли два вагона с черным порохом, ранее предназначенным для камчатских охотников. Цистерны стояли от нас, примерно, на расстоянии 20 вагонов. Я шифровал телеграмму на небольшом столе около окна. К Главнокомандующему приходили с очередными докладами начальники проходящих воинских частей и чины штаба. Был обычный для того времени день штаба. Но в 12 часов дня или позднее я услышал короткий гул, а затем один за другим два громовых раската, отчего толстые стекла салон-вагона, разбитые в осколки, влетели внутрь вместе с рамами. Я силой влетевшего от взрыва воздуха был буквально втиснут лицом в стол. Первое, что я услышал сквозь грохот и лязг летевших обломков, был спокойный голос Каппеля: - - «Василий Осипович, ты жив? Дай мою винтовку». Я взял винтовку и, перешагивая через лежавшие на полу обломки окон, передал ее Каппелю. который уже выходил из вагона. Спустившись с высоких ступенек вагона, мы увидели как сверху, с большой высоты, летели тяжелые двери теплушек и обломки вагонов. Нам пришлось плотно прижаться к стенке нашего вагона, чтобы не быть раздавленными. Двери товарных вагонов, падая углом на промерзшую землю, взрыхляли ее на аршин и более. Жар от ревущего пламени, устремлявшегося на несколько саженей к небу, заставил нас вернуться к задней части нашего эшелона и обернуться туда, где справа и слева были нагромождены в несколько рядов горящие вагоны, набитые корчившимися от огня еще живыми людьми — тифозными и ранеными. От горевших вагонов загорелись и другие, уцелевшие от взрыва. Конвой штаба, состоявший из 70 человек, почти целиком погиб. Из всего нашего состава уцелело всего 17 вагонов. Генерал Каппель сразу же дал распоряжение железнодорожникам отцепить уцелевшие от огня составы и вывести их из сферы всепожирающего пламени. Был ли этот взрыв работой большевиков или произошел по чьей-нибудь собственной небрежности -неизвестно, но он внес расстройство в только что налаживавшуюся работу и лег еще лишним грузом на плечи Каппеля. И. усугубляя эту тяжесть, в штаб фронта стали поступать с линии железной дороги телеграммы о бесчинствах и самоуправстве чехов. Как хозяева распоряжались они, отбирая паровозы у эшелонов с ранеными, а иногда и просто выбрасывая из вагонов этих раненых и эвакуировавшихся женщин и детей. Украшенные зелеными еловыми ветками их поезда вывозили не только чешские воинские части и военное имущество — в вагонах можно было видеть все, до пианино и мягкой мебели включительно — все, что удавалось достать предприимчивым «братьям» во встречающихся городах и станциях. А в эшелонах без паровозов или на снегу гибли тысячи русских раненых, женщин и детей. Описать эту страшную картину смогли бы классики русской литературы, как Л. Толстой, Тургенев или Гончаров, но мне лично пришлось видеть на каком-то полустанке три вагона-платформы, загруженных высоко трупами замерзших людей, сложенных как штабеля дров. Эти штабеля были связаны веревками, чтобы не развалились, и среди защитных форм погибших мелькали и женские платья и тела детей. А дальше нам приходилось также замечать около линии железной дороги и какие-то большие мешки, чем-то заполненные. В мешках мы находили замерзших русских женщин в легких платьях. Это были те русские женщины, которые связали свою судьбу с кем либо из чехов и которым они надоели. Несчастная женщина заталкивалась в мешок, завязывалась веревкой и выбрасывалась из вагона на снег. Всего не описать, но те из нас, кто видел это, не забудут никогда».
Используя все возможности, Каппель слал бесчисленные телеграммы чешским командирам, лично сам ездил к некоторым из них, но ничего не помогало. Бороться же с чехами военными мерами у него не хватало сил. Теперь, кроме чисто военных вопросов, над ним навис и этот, и он не знал, который важнее. Сколько было возможности, он помогал этим жертвам «братьев» чехов, но это была капля в море, так как железная дорога была фактически в их руках. И, наконец, как предел всего, телеграфист штаба фронта принял телеграмму Верховного Правителя из Нижнеудинска, в которой говорилось,
«Генералу Сыровому, копия Верховному Правителю, Предс. совета министров, генералам Жанену и Ноксу, Владивосток Главнокомандующему японскими войсками ген. Оой, командирам 1-ой Сибирской 2-ой и 3-ей армии, Командующим военных округов — Иркутского ген. Артемьеву, Приамурского ген. Розанову и Забайкальского Атаману Семенову. Сейчас мною получено извещение, что вашим распоряжением об остановке движения всех русских эшелонов, задержан на ст. Нижнеудинск поезд Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего всех русских армий с попыткой отобрать силой паровоз, причем у одного из его составов даже арестован начальник эшелона. Верховному Правителю и Верховному Главнокомандующему нанесен ряд оскорблений и угроз, и этим нанесено оскорбление всей Русской Армии. Ваше распоряжение о непропуске русских эшелонов есть не что иное, как игнорирование интересов Русской Армии, в силу чего она уже потеряла 120 составов с эвакуированными ранеными, больными, женами и детьми сражающихся на фронте офицеров и солдат. Русская Армия, хотя и переживает в настоящее время испытания боевых неудач, но в ее рядах много честных и благородных офицеров и солдат, никогда не поступавшихся своей совестью, стоя не раз перед лицом смерти от большевицких пыток. Эти люди заслуживают общего уважения и такую армию и ее представителя оскорблять нельзя. Я, как Главнокомандующий армиями восточного фронта, требую от вас немедленного извинения перед Верховным Правителем и армией за нанесенное вами оскорбление и немедленного пропуска эшелонов Верховного Правителя и Председателя совета министров по назначению, а также отмены распоряжения об остановке русских эшелонов. Я не считаю себя в праве вовлекать измученный русский народ и его армию в новое испытание, но если вы, опираясь на штыки тех чехов, с которыми мы вместе выступали и, уважая друг друга, дрались в одних рядах во имя общей цели, решились нанести оскорбление Русской армии и ее Верховному Главнокомандующему, то я, как Главнокомандующий Русской Армией, в защиту ее чести и достоинства требую от вас удовлетворения путем дуэли со мной. № 333. Главнокомандующий армиями восточного фронта, Генерального штаба Генерал-лейтенант Каппель».
Когда кто-то из чинов штаба выразил сомнение в том, что Сыровой примет вызов, Каппель взорвался — «Он офицер, он генерал — он трусом быть не может». Так рассуждал рыцарь долга и чести, не представлявший, что в Сыровом, как в офицере, этих качеств не было никогда. Прошел день, другой, третий, бесчинства чехов продолжались, но ответа от Сырового Каппель не получил, как не получил его и Атаман Семенов, заявивший, что он заменит Каппеля у барьера, если исход дуэли будет для того роковым.
Медленно, но упорно пробивалась армия вперед среди взбаламученного моря сошедшей с ума Сибири, она шла вперед — куда? Об этом никто не думал, так как знали, что за них за всех думает тот, за кем они идут, кого каждый день видят среди своих рядов. А он все пристальнее всматривался в тот квадрат карты, где синей краской отмеченный Енисей проходил около отмеченного черным кружком Красноярска. Но судьба сулила иначе — Красноярск стал той последней гранью, у которой испытывались верность, упорство, доблесть и честь. У Красноярска армии пришлось держать последний кровавый экзамен, после которого в ее рядах остались те, кто до последнего дня был верен идее борьбы с поработителями России, верен заветам Каппеля.
Уже на полпути между Ачинском и Красноярском в штаб фронта стали приходить темные, глухие слухи о тревожных событиях в городе. И страшным ударом упало известие, что ген. Зиневич изменил и перешел на сторону красных. Молча, с застывшим лицом прочел Каппель это донесение. Встал, подошел к окну, долго стоял. Молчали чины штаба. Нависла гибель, казалось, неизбежная — сзади, не отрываясь, шли красные полчища, впереди путь был прегражден свежими войсками изменника Зиневича и партизанского отряда Щетинкина.
И невольно все глаза устремились на фигуру Главнокомандующего, стоявшего у покрытого морозными узорами окна. От него одного зависело теперь все дальнейшее. Все понимали, что силы неравны — численно двигающиеся части были сильнее, но они были измотаны до предела, части же изменников, давно стоявшие в Красноярске, были свежими и более боеспособными, а кроме того, у них была артиллерия, которой у армии фактически не было. Кроме того, было известно, что под влиянием усталости и безусловной тайной агитации большевиков, на некоторые части положиться нельзя. Летучки из Красноярска, написанные обычным красным стилем, призывали к миру, окончанию гражданской войны, мирной жизни, по которой стосковались все. В одной из летучек говорилось: «Братья, протянем друг другу руки, кончим кровопролитие, заживем мирной жизнью. Отдайте нам для справедливого народного суда проклятого тирана Колчака, приведите к нам ваших белобандитов, царских генералов, и советская власть не только забудет ваши невольные заблуждения, но и сумеет отблагодарить вас».
Каппель все стоял у окна вагона, спиной к чинам штаба. В голове огнем пролетали мысли — решение должно быть вынесено сейчас же, но для этого нужно было учесть все обстоятельства, которых было так много. Каппель стоял перед фактом страшным, почти непреодолимым, но он понимал, что этот факт нужно преодолеть. С ним шли люди, доверившие ему свои жизни и это было главное. Борьба подошла к крайней степени и в этой борьбе, которой он отдал всю жизнь, он требовал неумолимо от самого себя отыскать выход, который не дал бы торжествовать изменникам. О Зиневиче он позабыл — просто с гадливостью отбросил от себя всякие мысли о нем.