Генерал В.0. Каппель
Шрифт:
«Маленький Наполеон», как с иронией писали о Каппеле приволжские красные газеты, прибавил к своим победам еще одну. Казанцы присоединились к силам Каппеля, увеличив и численность и силу Волжской группы. В районе Бузулука Каппель получил из Омска производство в генералы. Но приехавшему поздравить его полк. Вырыпаеву он серьезно и искренне ответил: «Я был бы более рад, если бы мне вместо производства прислали батальон пехоты». В этих словах особенно ярко обрисовался облик Каппеля, отдававшего всего себя делу борьбы с коммунизмом. В одном из писем полк. Вырыпаева на вопрос автора, какие награды имел генерал Каппель, имеется гордый ответ: «Мы в то время об орденах не думали». И на всех карточках на френче Каппеля видны только значки Академии и Николаевского
Прошел сентябрь, октябрь, вступила в свои права зима, и под ее дыханием леденели рельсы дороги. А вдоль нее, упорно пробиваясь на восток, вел Каппель свою Волжскую группу. Вокруг было красное море. Распропагандированное население встречных станций и сел волком смотрело на полузамерзших добровольцев. Каждая деревня могла встретить пулеметным огнем, справа и слева были враги, сзади наседали красные части. Почти каждый день, если не бой, то жестокая стычка, но непреклонно таранит путь Каппель, ведет за собой верящих в него людей. Участник этого похода полк. Вырыпаев пишет: — «На этом пути Каппель дал ряд боев, кровопролитных и изумительных, разбивая наседающих красных. Эта его боевая работа до сих пор не понята, не исследована и исторически не оценена».
Ледяным туманом окутаны белые бойцы, почти нет теплого обмундирования, до ста человек в день насчитывают обмороженными. Голодные, потерявшие счет дням и бессонным ночам, под почти беспрерывную музыку боя, они идут за Каппелем. Русские и татары, безграмотный крестьянин и приват доцент Казанского университета, мальчик гимназист и старый бородатый старообрядец, они идут за человеком, который всегда впереди, за которым не идти нельзя. Черные пятна на обмороженных щеках Каппеля, в черных кругах запавшие глаза, все тело сковано стопудовой усталостью. Но напряжена до предела воля, беспощадным кнутом подхлестывает она мозг, не давая ему ни на минуту забыться, беспрерывно шепчет в уши о тех, кто идут за ним, кого он должен спасти, беспощадно гонит на новую и новую нескончаемую борьбу.
Куда-то исчезло, растаяло эс-эрствующее правительство Самары. В Омске, где бьется в поисках людей Адмирал Колчак, про Каппеля плетутся искусные, полные лжи, а, может быть, простой зависти слухи. Эти слухи ежедневно, осторожно и тоже искусно, докладываются Верховному Правителю и несчастный, принявший крест власти Адмирал уже теряется в догадках, кто же этот Каппель?
В ноябре морозы усилились, но на все просьбы спасти добровольцев Омск ответа не давал.
Чтобы как-то сдвинуть этот вопрос с мертвой точки, Каппель командировал в Омск полк. Вырыпаева. Добившись в Омске приема у главного интенданта, Вырыпаев услышал, что хотя теплые вещи и есть, но выдать их ему нельзя, так как Волжская группа, вообще, на учете не числится. Впрочем интендант обещал выяснить этот вопрос у Верховного Правителя, для чего потребуется две три недели. «Тыловые интриги делали свое каиново дело» — так заканчивает полк. Вырыпаев эту страницу своих воспоминаний.
На льду реки Ин встретил Каппель вернувшегося Вырыпаева. Один пролет железнодорожного моста был здесь взорван и лежал на льду реки. Эшелоны Волжской группы стояли под угрозой захвата врагом. Чины штаба Каппеля и его инженеры доложили ему, что на починку моста нужно не меньше двух недель. Это было равносильно гибели, так как Каппель располагал одним-двумя днями. Но кроме ученых инженеров у Каппеля были его добровольцы, для которых его слово было законом. И заведывающий починкой моста, прапорщик Неретник, в дырявом полушубке, грязный и обмороженный смущенно доложил генералу, что поезда едва ли могут пойти раньше двенадцати часов следующего дня. Каппель протянул ему руку: «Идите, работайте. Спасибо вам», и лицо прапорщика просияло — руку ему пожал сам Каппель, а если так, то поезда завтра пойдут. Муравьями суетились на льду Ина добровольцы, а на обоих берегах реки стояли два паровоза, к которым были прикреплены какие-то блоки и тросы. Другие концы тросов были прикреплены к упавшему пролету. По свисткам и знакам прапорщика, паровозы со скоростью часовой стрелки ползли в разные стороны, подымая пролет, а под него тотчас же добровольцы подкладывали клетки из шпал. На другой день поезда прошли через Ин. Приказ Каппеля был выполнен.
Части Каппеля отходили, как уже говорилось, по Волго—Бугульминской жел. дороге, а южнее из под Самары по Самаро—Златоустовской дороге отходили чехи и оставшиеся в Самаре части Народной Армии. Недалеко от Уфы, на станции Чишма. обе дороги соединялись. Когда обе части армии находились уже недалеко от Чишмы, разведка доложила генералу Каппелю, что в Сергиевском посаде, находившемся в вилке обеих дорог, накапливаются большие силы красных. Каппель разгадал их маневр: ударив из Сергиевского Посада на Чишму, противник отрезал бы обе Белые группы от Уфы. Нужно было действовать быстро и решительно. И снова, как на Волге, Каппель использует элемент быстроты и неожиданности. Оставив на линии жел. дороги только один
Эта операция, типичная для Каппеля, лишний раз показала его неизменное искусство ведения гражданской войны. Его методы часто противоречили общепринятым законам тактики и стратегии, ибо Каппель понимал, что гражданская война — это война особая, и применять при ее ведении опыт прошедшей Германской войны было бы ошибкой и нелепостью.
Наконец, придя в Уфу, Волжская группа была заменена Уральскими частями. Казалось, можно было бы и отдохнуть немного. Но, и выйдя из сферы боевой обстановки, частям Волжской группы пришлось довольно долго двигаться походным порядком через горно-промышленные районы Урала. Горные рабочие Южного Урала, не в пример северным Ижевцам и Воткинцам, были в достаточной степени распропагандированы и относились к Волжанам враждебно. На заводе Аша-Балашовском штаб Каппеля остановился, пропуская части группы. Разведка донесла Каппелю, что накануне на шахте № 2 был митинг, на котором было постановлено чинить Белым частям всяческие препятствия, а определенной группе рабочих было поручено провести покушение на самого Каппеля. Митинги продолжались весь день. Положение становилось тяжелым и сложным.
В штабе, в углу комнаты, на стуле молча сидел Каппель, крепко сжав пальцы рук и полузакрыв глаза. Все знали, что когда генерал сидит в такой позе, лучше его не беспокоить. Когда же в таком случае прерывали его мысли, он молча подымал веки и потемневшими глазами впивался в неосторожного. Для знающих, а знали это все, это было страшнее всего. В минуты страшного напряжения боя, когда жизнь каждого и его самого зависела от пролетающего с визгом куска свинца, выпущенного из вражеской винтовки, в решающие минуты борьбы под Симбирском с Тухачевским, в ураганном порыве под Сергиевским Посадом, в минуты, когда нужно было бросить людей к победе, тогда его глаза становились такими же страшными. Был еще один случай, когда к нему привели взятого в плен командующего красным Сингелеевским фронтом Мельникова. Почерневший от солнца, в выцветшей гимнастерке, запыленных сапогах, Каппель сидел на каком-то пне, когда к нему подвели пленного. Щегольски одетый, на лаковых сапогах звякают шпоры, на воротнике какие-то красные знаки отличия. Очень медленно Каппель поднялся на ноги, на побледневшем лице загорелись совсем черные, полные презрения и беспощадности, глаза. Шаг, другой — он приблизился к Мельникову почти лицом к лицу, не отрывая от него глаз. Каменное, безжалостное выражение, страшный взгляд сказали Мельникову все. Быстро отвернувшись, бросил чуть охрипшим голосом: «Военно-полевой суд. Немедленно… Изменнику». И спокойной рукой подписал через полчаса смертный приговор.
Зная это, его сейчас в Аша-Балашовском не беспокоили. А мысли его текли, сменяя одна другую, то загораясь злобой и гневом, то звеня тоской и жалостью. «Расстрелять, разметать — дать хоть раз свободу сердцу. Уничтожить, растоптать, внушить ужас, заставить быть рабами, раз не хотят свободы… А потом?», загорается новая мысль — «А потом еще больше злобы, уже оправдываемой, и тогда последовательные и логичные расстрелы. Говорят у атаманов в Сибири так».
Смягчающие, тихие ноты начинают звучать в уставшем мозгу: «А если иначе? Если попробовать образумить, рассказать, объяснить?» Но новая мысль обжигает огнем: «Но ведь постановили убить. Значит умереть так, не в бою, изуродуют труп». В памяти выплывает генерал Духонин. «Также папиросу в рот затолкают». В мозгу выплывает новое: «А все эти, что со мной? Без меня погибнут»… И вдруг последнее воскрешает непреклонную волю, бешеную энергию, веру в себя. Он чувствует, как душа наливается этой верой в себя, в Каппеля. Он уже знает, что победит бунтующих шахтеров, но не винтовочными залпами не страхом, а тем влиянием, которому беспрекословно подчинялись сотни и тысячи. Победит он сам и один. Он знает, что делать.
Каппель быстро встает. «Готовьте ужин — я скоро вернусь, хочу пройтись», и к вестовому — «Шведскую куртку». Глаз на момент останавливается на лежащем на столе нагане. «Не надо… Не он поможет». В шведской кожаной куртке, проходя через сени, кивнул одному добровольцу — «За мной». Во дворе дневальный татарин тянул свою тоскливую песню. Увидев Каппеля, вытянулся, стараясь придать себе воинский вид. «Поешь, князь?» бросил Каппель. «Пою, бачка генерал», громко прокричал татарин. Каппель с добровольцем вышли на улицу. «Веди ко второй шахте». Доброволец замер — «Ваше… Ваше Превосходительство… Там… Там вас убьют… Не поведу!». Каппель повернулся к нему — «Я что сказал?» Доброволец съежился и покорно зашагал впереди генерала. Подходя к шахте, Каппель, тоном приказа, сказал: «В шахте быть до конца». Мелькнула мысль — «До конца? Какого?», но сразу же растаяла в гордой уверенности — «Конец будет мой».