Гений безответной любви
Шрифт:
— Иными словами, вы забеременели, — сказал мой догадливый доктор Гусев.
— Точно! — ответила я ему.
Я рассказала об этом Роальду. Ну, я не была уверена в том, что он умрет от счастья. Но мне хотелось услышать от него что-то философское, типа: здравствуй племя, младое, незнакомое! Не я увижу твой могучий поздний возраст, когда перерастешь моих знакомцев и старую главу их заслонишь от глаз прохожего. Но пусть мой внук услышит…
Ничего похожего. Он так странно прореагировал. Просто повалился на кровать и зарыдал.
Он безмолвно рыдал
— Михалыч! Вынимай карпов! Люська залетела, я ее буду в ванне варить.
— Пускай родит, — строго сказал Яков Михайлович, видимо для торжественности сделав ударение на первом слоге. — Вы, кролики, затем и появляетесь на свет, чтобы плодиться и размножаться.
— Я сам еще дитя, — отвечал Роальд. И такое скорбное было у него лицо, такая тоска во взоре, такое сиротское одиночество, просто меня поразила тогда его безмерная тоска и одиночество, я пожалела его бедное сердце, сердце кролика. И послушалась его во всем.
— Подожди, вот встану на ноги, — говорил он, укладывая меня чуть ли не в кипяток, — тогда будем размножаться. А сейчас только нищету плодить!
— В нашей семье, — говорил он, подливая горяченькой водички, — одиннадцать детей. Мы так бедно жили, недоедали, пиджаки со штанами донашивали друг за другом. А отец у нас, знаешь, какой? Он всю жизнь копил деньги. А посмертно передал их в Фонд мира!
— Михалыч! — закричал он. — Неси полотенце! И бегом за водкой.
— Я б тебе, Роальд, яйца оторвал и на них попрыгал! — переживал за меня Яков Михайлович, видя, какой разваренной меня вытащили из ванной комнаты.
Забегая вперед, скажу, что этот метод не сработал.
Но мой Роальд не сдался, не сложил оружия. Он чудом раздобыл какие-то импортные таблетки в больнице четвертого управления.
— Сказали, гарантия — сто процентов. Пей, — он велел мне.
Я выпила и уснула.
И снится мне сон: я вхожу в прозрачное горное озеро — чистое-чистое, прямо хрустальное, каждый камешек видно на глубине, каждую песчинку. И вдруг эта чистая прозрачная вода окрашивается темной кровью.
— На, выпей еще, — разбудил меня Роальд.
Я выпила и уснула.
И снится мне сон: я вхожу в белоснежный зимний лес. Всюду снег лежит — белый-белый. И вдруг этот свежий белый снег окрашивается темной кровью.
Весь день я пила таблетки и, не успевая голову донести до подушки, засыпала.
И мне снился сон: я иду по облакам, облака такие легкие, воздушные, солнечные, сияющие, серебристо-белые кучевые облака. И вдруг эти белые облака окрашиваются темной кровью.
— Чем ты ее там пичкаешь? — сквозь сон услышала я тревожный голос Якова Михайловича. Он, кажется, немного побаивался, что Роальд меня отравит.
— Это «нулевые» таблетки, — объяснял Роальд. — Чисто психологические с успокаивающим эффектом. Ведь она такая внушаемая! Ей скажешь: «четвертое управление! импортное средство! стопроцентная гарантия!..» На нее что хочешь подействует.
О, это был великий экспериментатор! Никто и никогда больше столь свято и безгранично не верил
В конце концов нам пришлось обратиться к профессионалу. Он был платный, подпольный, анонимный, то есть не спрашивал, как тебя зовут, где ты учишься, кем работают родители, — а не то, что неизвестно, как его зовут. ЕГО звали Антонина Кирилловна.
И нам до зарезу нужны были деньги.
— Надо сдать книги, — сказал предприимчивый Роальд. — Ты, Люся, принеси чего тебе не жалко, а я отдам самое дорогое, что у меня есть.
Справедливости ради надо заметить, Роальд приготовил на сдачу свою любимую, зачитанную до дыр, выученную назубок, детально проработанную с карандашом — кое-где на полях виднелись его отметки «nota bene!» — настольную книгу кролика «Секс в жизни мужчины», надеясь сорвать за нее крупный куш.
Я же, в отличие от благородного и самоотверженного Роальда, немного слукавила, изъяв из своей библиотеки альбом по искусству на украинском языке «Мир современного украинского художника».
И тут наш Яков Михайлович продемонстрировал невиданную доселе ширь души, пожертвовав на это дело Собрание сочинений Генриха Гейне, каждый том в твердом кожаном переплете с золотым тиснением, семь томов, аккуратно перевязанных бечевой.
— Пойдите к Абрам Семенычу в Пушкинскую лавку, скажите, что от меня, он возьмет, — напутствовал нас Яков Михайлович. — Хотел сам сдать, да вам, молодым, нужнее…
Роальд обнял его.
Эх, когда-то я не хотела брать у него часы, сейчас я купила бы их за любые деньги.
В Пушкинской лавке у Якова Михайловича работал приятель — старый еврей Абрам Семеныч, знаток антикварных книг, ценитель, известный коллекционер, высокомерный, как Папа Римский, он был такой — три раза спросишь, один раз ответит.
Я помню скрюченные узловатые пальцы, которые тянулись к тебе из-за прилавка, когда ты, угодив в очередные форсмажорные обстоятельства, приносил ему сеточку книг.
Казалось, пальцы Абрама Семеныча от самого его рождения до гробовой доски касались, брали, осязали, держали, трогали, ласкали одни лишь книги, исключительно книги, ничего, кроме книг. А ведь он был почти слепой, он работал в таких толстых линзах, что очки сползали под тяжестью этих линз, не в силах удержаться на переносице, даже у него на крутой горбинке!
Но чтобы видеть книгу, ему не нужны уже были глаза.
Я однажды слышала, как он сказал:
— Книгу надо нюхать, каждую страницу целовать… а читать умеют все.
Он был незаменим — там, на углу Столешникова и Пушкинской, никто не пытался отправить его на пенсию, хотя ему было за восемьдесят, говорят, со временем он просто усох и превратился в древний фолиант каббалистического содержания.
Он сразу принял на комиссию собрание сочинений Гейне, выдав нам наличными семьдесят рублей, а «Мир украинских художников» и «Секс в жизни мужчины» выразительно отодвинул от себя одним указательным пальцем и сказал: