Гений из гусляра

Булычев Кир

— Уловив специфическое сокращение гортани, — разъяснил Грубин, — включилась парализующая система. Сейчас отпустит...

— Что же делается? — крикнул Гаврилов наблюдателям. — За что?

— Ты что хотел тому мужчине сказать?

— Но ведь не успел!

— Отказываешься от опыта?

— Потерплю, — махнул рукой Гаврилов, перед которым маячили три кассеты, и понуро побрел по аллее.

Навстречу шла Люся Сахарова, девочка из Колиного класса, тоненькая рыжеватая блондинка, нос и щеки которой украшали изящные веснушки.

—

Коля! — воскликнула она. — Ты на меня не обиделся?

— Нет, — Коля проглотил слюну и кинул взгляд через плечо. В самом деле он был смертельно обижен.

— Меня вчера мама в кино не пустила, — сказала Люся. — Они в гости пошли, а меня с Петькой оставили.

Гаврилов Люсе не поверил, потому что из его разведданных следовало, что Люся была в кино, но с неким Матвеем Пикулой. В иной ситуации он сказал бы все, что думает об этом предательстве. Но на этот раз он лишь выдавил:

— К сожалению, я не могу принять ваших извинений, так как они не соответствуют действительности.

— Дурак, — обиделась Люся, которой очень хотелось сцены ревности.

Она застучала каблучками по дорожке, убежала, а Гаврилов грустно улыбнулся, глядя ей вслед.

Вся сцена свидетельствует о том, что Гаврилов сделал выводы воспитательного порядка.

— Что сейчас там происходит? — спросил Ложкин, выглядывая из-за куста.

— Учитывая тот факт, что Гаврилов смог овладеть собой, наша система переключилась на поощрение. Она его гладит.

Гаврилов не заметил поощрения. Он думал.

Потом, не глядя на наблюдателей, пошел домой.

В пути пришлось задержаться, так как в сквере у церкви Параскевы Пятницы пионеры сажали молодые деревца. Прибор заставил Гаврилова ринуться к пионерам и в течение часа копать ямы и носить воду, помогая им. Пионеры удивлялись, но не возражали. А Гаврилов думал.

Грубин с Ложкиным были довольны экспериментом. Они устали следить за Гавриловым и, когда тот вернулся домой, хотели прибор снять. Но к их удивлению, подросток наотрез от этого отказался.

— Уговор был, — сказал он, — до завтрашнего утра.

— Как действует! — Ложкин был поражен.

— Перевоспитываюсь, — коротко ответил Гаврилов.

Вечером он был вежлив с матерью, убрал и вымыл за собой посуду, подмел комнату, вымыл окна. Мать была убеждена, что он заболел, и еле сдерживала слезы.

А Гаврилов думал.

В тот день он впервые воочию столкнулся с принципом изобретательства. Он заключается в том, что изобретение обязательно палка о двух концах: оно рассчитано на благо, но от этого блага кто-то страдает. От новой сети страдает рыба, от новой плотины страдает рыба, от замечательной фабрики, построенной на берегу реки, страдает рыба, от волшебных удобрений, что выливаются на поля, а потом с дождевой водой попадают в озеро, страдает раба. Всегда найдется какая-нибудь рыба, которая пострадает от могучего прогресса.

Гаврилов не хотел быть рыбой. Даже за кассеты.

Ночью

он разобрал прибор и тщательно исследовал его.

Ранее его не тянуло к изобретательству, потому что лично его это не касалось. Испытание, которому его подвергли соседи, дало толчок его творческой энергии.

Разумеется, сообразительному подростку ничего не стоило поменять в приборе полюса и получать поощрения за грубость или отлынивание от работы. Но Гаврилов сделал шаг вперед, потому что был талантлив.

За ночь он разобрал на детали ценный магнитофон «Сони» и телевизор «Рубин».

К утру новый вариант прибора был готов и отлично уместился в дедушкином серебряном портсигаре. И Гаврилов лег спать.

Разбудил его голос Грубина.

— Коля! — кричал Грубин со двора. — Сутки прошли. Держи деньги на кассеты. Отдавай машину.

— Сейчас приду, — отозвался Гаврилов.

Грубин и Ложкин стояли посреди двора.

Гаврилов вынес им прибор. Свой лежал у него в кармане.

— Давайте кассеты, — сказал он.

— Вот деньги. — Грубин полез в карман. Грубин держал слово.

— Не нужны ему деньги, — отчеканил Ложкин. — Деньги развращают молодежь. Пускай скажет спасибо, что мы его добру учили.

— Вы обещали, — кротко сказал Гаврилов.

— Вот сейчас твоей матери скажу, как ты взрослых шантажируешь! — возмутился Ложкин. — Да я... Да как ты...

И Ложкин замер с открытым ртом.

— Что такое? — удивился Грубин. — Что случилось?

Ложкин хлопал глазами и молчал.

— Уловив специфическое сокращение гортани, — спокойно ответил подросток, — включилась парализующая система.

— Да как же? — Грубин был потрясен. — Ведь Ложкин к прибору не подключен!

Гаврилов ничего не ответил.

В отличие от первобытной, примитивной модели Грубина, прибор Гаврилова действовал на расстоянии.

 БЕРЕГИСЬ КОЛДУНА!

В наши дни никто в колдунов не верит. Создается впечатление, что они вымерли даже в литературе. Изредка мелькнет там волшебник. Но волшебник — это не колдун, а куда более воспитанный пришелец с Запада. Пока наши деды не начитались в детстве сказок братьев Гримм и Андерсена, они о волшебниках и не подозревали, а теперь вот какой-нибудь гном нам ближе и понятнее, чем простой колдун.

Этим феноменом и объясняется то, что когда колдун вышел из леса и направился к Удалову, тот даже не заподозрил дурного.

Колдун был одет неопрятно и притом претенциозно. На нем был драный тулуп, заячья шапка и хромовые сапожки со шпорами и пряжками, какие бывают на дамских сумочках.

— Ловится? — спросил колдун.

Удалов кинул взгляд на колдуна, затем снова уставился на удочку. Ловилось неплохо, хотя и стояла поздняя осень, с утра примораживало, и опавшие листья похрустывали под ногами, как вафли.