Гений из Гусляра
Шрифт:
— Что делают?
— Зубами по карманам шарят, — сказала Ксения. — Это так печально, чему их в школе обучают? А может быть, этому и обучают...
— Ксения, скажи, а ты не задумывалась: вдруг все эти женщины — плод твоего разгулявшегося воображения?
— Не повторяй его слова. Я покончу с ним и с собой. Лучше давай я тебе дальше перечислять буду. Вот ты думаешь, что Корнелий на рыбалку ездит? Это глупая наивность. Он удочки в лесу под кустом прячет, а сам опушками на слободу несется, к одной молочнице.
—
— Ядреная такая, кровь с молоком, конечно, молочница. Я ее адрес знаю, скоро подожгу.
— Только не надо взрывать, — попросил Минц. — Все газеты напишут, что это чеченский терроризм, возьмут тебя и скажут, что ты — белая колготка.
— Окстись! У меня белых колготок и в жизни не бывало!
Ксения чуть приподняла подол юбки, чтобы показать, что ее колготки телесного, нормального цвета.
— А чего ты от меня хочешь? — спросил Минц.
— Спасения.
— Как я могу спасти тебя, Ксения?
— Со мною что-то происходит. Я выхожу на улицу, где детский сад расположен, и ноги у меня отнимаются. Не могу я ходить по Краснопартизанской. Убейте, не могу!
— Дальше, дальше! Это удивительный феномен.
— Ревность меня душит. Представляю, как он, этот старый развратник, шагает с ней в обнимку к детскому садику...
— Зачем?
— Зачем? Чтобы лобзаться в детский мертвый час. Детишки только закрыли глазенки, а он уж ее тискает в углу.
— Ох!
— Вот именно. Но когда выхожу я на площадь Первопроходцев — а это по нашей улице в другую сторону, то вижу вывеску «Все для сада-огорода» и понимаю — именно там он встречался со своей татаркой. Именно там он обменивался с ней страстными взглядами исподтишка, ты понимаешь?
— Патология, — сказал Минц.
— Для вас, может, и патология, и маммология, а мне умереть в самый раз. Ревность душит меня за это самое место.
— За какое? — удивился Минц.
— За горло, — просто ответила женщина. — Но если пойти мимо церкви Параскевы Пятницы, то там остановка автобуса. Знаешь, зачем ее там устроили?
— Зачем?
— Чтобы моему мерзавцу удобнее было по утрам с бухгалтершей встречаться. Они встречаются, и сразу в автобус! Развратом заниматься.
— В автобусе?
— И в автобусе тоже.
— Сомнительно.
— Значит, ты, Лев Христофорович, недостаточно развратный. Не знаешь, на что способен некоторый самец!
— Ты о Корнелии?
— И черт меня дернул выйти за него замуж! — возопила Ксения так, что Корнелий, который как раз вышел покурить на лестничную площадку, сжался от этих слов, как ежик под лапой медведя.
— И давно это случилось? — спросил Минц не без ехидства.
— Сорок лет живу на краю смерти.
— Чего же раньше не разошлась?
— Раньше, пока демократы не развалили Советский Союз, всегда был партком, куда можно было пойти и прямо сказать: жить с таким извергом я больше не в состоянии. Немедленно
Лев Христофорович достал из ящика стола план города Великий Гусляр и разложил его на столе.
— Посмотрим, — рассуждал он вслух. — Если нам надо на рынок и мы не можем ходить по Краснопартизанской, то нетрудно свернуть на Софью Перовскую...
— Ты с ума сошел! Еще двадцать лет назад он на той улице Маруське Эйнштейн подмигивал.
— Не родственница? — вдруг заинтересовался Минц.
— Ее из техникума за неграмотность вышибли. Вот и сидит она у окна и подмигивает. А мой чуть что — сразу ей в ответ подмигивает.
— Ты видала?
— Люди донесли.
— А может, за давностью лет вычеркнем улицу Софьи Перовской?
— А для меня события двадцатилетней давности кажутся совершенно живыми. Как сегодня! Не могу я на ту улицу зайти. Лучше умру.
— А как Зловонный переулок? — спросил Минц. — Он по краю идет, у реки.
— Нет, ты решил меня в могилу свести! — обиделась Ксения. — Ты что, забыл что ли, кто там таится?
— А кто там таится?
— Она. Отравительница, Лукреция Борджия, собственного мужа уморила и попала в историю.
— Вроде бы у нас в городе таких не было.
— А Зинка? Знаешь ли ты, наивный профессор, что эта Зинка в восьмидесятом, нет, в восемьдесят седьмом чуть было в Париж с Корнелием не укатила?
— Не может быть!
— А я тоже сначала не поверила, когда мне старуха Ложкина рассказала. Но потом по его глазам все раскусила. Так что и не мечтай — Зловонным переулком я никогда ходить не стану.
Разговор этот продолжался еще более часа, и Минц по ходу его зачеркивал синим фломастером те улицы, по которым ревнивая Ксения не могла ходить, и те площади, на которых Удалов перекинулся взглядом со своей очередной жертвой. К ужасу Льва Христофоровича, на исходе этого часа обнаружилось, что и в самом деле эмоционально ущемленная Ксения Удалова по городу уже не могла передвигаться, потому что все время натыкалась на любовниц, знакомых или иных женщин Удалова, и внутреннее отвращение к этим развратницам и к мужу, который им способствовал, было столь велико, что Ксении лучше бы запереться дома и доживать свой век в полной изоляции.
— И что же будем делать, доктор? — спросила Ксения с некоторым удовлетворением и даже гордостью в голосе, потому что картина получилась убийственная и уникальная.
— Может быть... — Профессор надолго задумался. Через несколько минут его посетила конструктивная мысль.
— А как насчет крыльев? — спросил он. — Есть на это техническая возможность. Сделаем тебе крылья, моторчик на копчик и полетишь...
— Полечу? И грохнусь? И оставлю внуков без бабушки?
— Риск есть, но небольшой.