Гений вчерашнего дня: Рассказы
Шрифт:
— В нас одна кровь, — развёл их Мосий, — кто бы ни победил — прольётся…
И тут словно прозрели.
— Чем своя, лучше цыганская… — процедил Карп, с размаху вгоняя нож в дубовый стол.
— Дело говоришь, — протянул ему руку Лукьян.
Зинаиду отвезли в лес — сказали, обратно в табор, а чтобы не прочитала чего по сосредоточенным лицам, пустили вперёд. За женщиной хромал Лукьян, беспокойно зыркал по сторонам Карп, а Мосий, с рукой за пазухой, дышал им в затылок.
— Пропустите от греха… —
Лицо его было ужасно.
— А ты что же, — вечером поддел его Карп, — готов был нас вместо бабы?
Мосий угрюмо хмыкнул.
Осень на Руси — слякоть да темень, и братья коротали её, гоняя чаи.
— Людишки — дрянь, — прихлопнув сонную муху, учил Мосий, — жить не умеют…
— Жить нужно набело, — попыхивая самосадом, соглашался Лукьян.
Лениво кусая сахар, напротив них щурился Карп, распустив возле губ пятерню, дул на горячее блюдце.
— Кому кнут, а кому — хомут, — ввернул он, когда в дощатые ворота постучали. Крыльцо было скользким, и братья, держась за перила, вглядывались в темноту.
— На ночлег пустите? — донеслось сквозь дождь. Убирая со лба мокрые волосы, в луже переминался солдат.
— Не постоялый двор… — развёл руками Карп. — Проси хлеб-соль у начальства…
— Не те времена, — глядя на заляпанные грязью сапоги, поддержал Мосий. — Нам бы семью прокормить…
Солдат обиделся:
— Так у меня тоже дети, а случись война — за всех пойду…
Он смотрел, как сама правда, и хозяева смутились.
— Теперь каждый за себя, один телевизор за всех… — выручил Лукьян. Выйдя из-за спин, он нагло скалился и, обнимая себя, дергал мочки оттопыренных ушей.
Братья стояли плечом к плечу, и солдат, поправив шинель, шагнул в ночь.
— А не боишься войны? — съехидничал вдогон Мосий. — Сирот кто подымет, если отец не вернётся?
— Это ничего, — исчезая в темноте, обернулся солдат. — Когда война, возвращается Бог…
Мосий сплюнул через плечо. А Кузьме крепко запали эти слова. Теперь он всё чаще вспоминал себя ребёнком, когда небо было голубым, а жизнь прозрачной. Замирая перед зеркалом, он вспоминал, как стало нестерпимо тихо, когда смолкли родительские голоса, как вдруг повзрослел, услышав долгое, как эхо: «И малого Кузьму, придёт время, возьму…»
Раз в год ходили в церковь. Ставили свечи перед темневшими образами, неумело крестились грубыми, коротким пальцами.
— Никчёмная наша вера… — выкладывал старший из братьев.
У о. Артемия округлялись глаза.
— Жить по ней нельзя, — пояснял Мосий. — Первый встречный на шею сядет… — Он тяжело комкал шапку. — А если не жить, значит, лицемерие одно…
В провинциальном захолустье все грехи наперечёт, никогда ещё о. Артемий не принимал такую странную исповедь. Он вспоминал
— Я в тюрьме всякого насмотрелся, — отвернулся к алтарю Мосий. — Соседа моего брат за решётку упёк. А через пять лет пришёл каяться: на коленях ползает, молит слёзно… Ну, простил его брат, обнялись с плачем, а что толку? Обида-то нутро съела, морщинами вылезла! Нет, из прощения кашу не сваришь…
Мосий неловко замолчал.
— Жизнь земная — только миг, — нашёлся, наконец, о. Артемий. — Господь потом дарует жизнь вечную…
— Ах, вона что… — притворно удивился Мосий. — Значит, мы здесь в кредит? Но тогда и мы свои долги отложим на потом… — Он криво ухмыльнулся. — А вдруг потом — суп с котом?
Лукьяна исповедоваться было на аркане не затащить, едва стихали псалмы, он хромал вниз по ступенькам, уступая очередь Карпу.
— Кабы все по закону жили, — вздыхал тот, — а то один спину гнёт, другой — царь горы…
— Так от Бога награды жди… — простодушничал о. Артемий.
— А за что? — стреляя глазами, ловил его Карп. — За дурь? Что не смог свой кусок вырвать?
И быстро целовал пухлую руку, которую батюшка не успевал отдёрнуть.
О. Артемий совсем отчаялся. Долг заставлял его молиться за братьев, но в глубине он считал их безнадёжными. Его проповеди разбивались о стену, и только Кузьма прислушивался, ероша пятернёй жёсткую шевелюру.
— Тебе Господь талант дал, — давил на него о. Артемий, — а ты кому служишь…
— Я денег не беру, — отвёл он глаза.
— А братья? Они же волки, сколько душ загубили, а свои — первые…
— Я денег не беру, — упрямо повторил Кузьма.
И вдруг стал принюхиваться.
— Ты что? — суеверно покосился о. Артемий.
Сквозь курившийся ладан до Кузьмы доносился запах болезни.
— Чую, беда приключится, только не пойму, с кем…
О. Артемий мелко перекрестился. Как оказалось, в последний раз. Ночью его разбил паралич: рука безвольно повисла, и он слёг, провожая затравленным взглядом менявшую «судно» сиделку.
— Преставился, леший, — оскалился Карп, увидев в церкви молодого настоятеля.
— А потом — сдох скотом… — вбил свой гвоздь Мосий.
Братья процветали, они уже держали распивочные, торгуя водкой, приготовленной в подвале. Самогон лился рекой, деньги текли в карманы братьев. С годами они прибрали весь город, сам Караваев-Смык стал у них на побегушках. Городской глава постарел, осунулся, просиживая целыми днями у окна, разговаривал со стаканом. «Эй, вы! — набравшись больше обычного, высовывался он на улицу. — Я Караваев-Смык, отвечайте, зачем живёте?..» Ему крутили у виска, а он ещё долго сверлил спины горящими, безумными глазами.