Гений жанра
Шрифт:
С осени, по возвращении в Тарханы, начались более-менее постоянные занятия Мишеля. Выбор учителей, по мнению его бабушки, оказался неудачным. Француз Капе, очевидно, не внушал более особого интереса к французскому языку и литературе: в ученических тетрадях Мишеля всё больше появлялось стихов русских, нежели французских – в библиотеке бабушки и так было предостаточно книг на французском языке. Бежавший из Турции грек тоже оказался неспособным заменить француза, вскоре совсем забросил занятия и открыл своё скорняжное дело. Теперь Мишель под руководством новых учителей и с помощью самообразования овладевал не только языками, но и изучал европейское искусство в целом и литературу в частности. Он уже сожалел, что не слыхал в детстве русских
Тем временем до Тархан донеслись эхом первые известия о восставших на Сенатской площади декабристах, что привело юного поэта в небывалое волнение. А чуть позже уже говорили о восстании Черниговского полка на Украине. Всё проходило где-то далеко, но тревожило ум Мишеля, заставляло всё больше думать о том, что в мире так много несправедливости.
А спустя два года после возвращения с Кавказа двенадцатилетний Михаил уехал с бабушкой в Москву. Перед этим он всё-таки встретился с отцом и даже навестил отцовское имение в Тульской губернии, но особой радости от встречи с ним не испытал.
В Москве он присматривался к родственникам, которых раньше не знал, знакомился с дальними родственниками Мещеряковыми, со своими дальними братьями. Мишеля начинали готовить к поступлению в университетский благородный пансион. Первыми учителями здесь ему стали Зиновьев – преподаватель латинского и русского языка в пансионе и француз Гондро – бывший полковник Наполеоновской гвардии, которого скоро сменил англичанин Виндсон, познакомивший его с современной английской литературой. Занятия в пансионе должны были продлиться два года, чтобы потом, сдав экзамен, можно было бы поступить в Московский императорский университет.
В пансионе процветал вкус к искусству и литературе. Здесь проходили занятия по словесности, молодые люди пробовали себя в самостоятельном творчестве, и Мишель смог здесь открыть даже свой небольшой журнал, куда товарищи по учёбе писали свои заметки, статьи и стихи. Юный поэт горячо принялся за чтение. Сначала он залпом поглощал Шиллера, особенно его юношеские трагедии. Потом взялся за Шекспира – в письме к бабушке он вступался за его честь, цитировал «Гамлета».
По-прежнему его мечущаяся душа искала родственную душу. Последний год пребывания в пансионе давался ему очень нелегко.
Его мрачные разочарования усиливались и личной драмой, самой что ни есть реальной драмой в его жизни. Срок его воспитания под руководством бабушки подходил к концу. Отец всё чаще и чаще навещал сына в пансионе и отношения его с тёщей обострились до крайнего предела. Вся эта борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича. Бабушка, ссылаясь на свою одинокую старость, взывая внука к чувству благодарности, отвоёвывала его у зятя, пригрозив, что лишит внука всего наследства и переведёт своё имущество в род Столыпиных, если внук по настоянию отца уедет от неё. Под таким давлением Юрию Петровичу пришлось вновь отступить, хотя отец и сын уже сильно привязались друг к другу. Отец, наверное, теперь как никто другой понимал, насколько одарён его сын. Во всяком случае об этом свидетельствовало его предсмертное письмо к сыну – несколько позже всех этих событий.
И стихотворения Михаила того времени ярко отражали его состояние. У него проявилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, ему было мало отрады. Чувство одиночества переходило в невыносимую депрессию. Он уже готов был порвать с внешним миром, создать в уме своём «иной мир и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбою», сыном природы. Земной мир казался ему тесным, порывы его души «удручено ношей обманов», и уже стоял перед его глазами призрак преждевременной старости. В этих его излияниях, конечно, было немало юношеской игры и чувств героического настроения, но в их основе, безусловно,
– «Ты дал мне жизнь, но счастья не дано!..»
Михаил Юрьевич уходил из детства, которое уже давно само ушло от него…
Спустя два года после возвращения с Кавказа бабушка повезла Лермонтова в Москву, где сняла для проживания небольшой деревянный одноэтажный (с мезонином) особняк на Малой Молчановке. Она стала готовить внука к поступлению в университетский благородный пансион сразу в четвёртый класс. Учителями его были Зиновьев (преподаватель латинского и русского языка в пансионе) и француз Гондро, бывший полковник наполеоновской гвардии, которого скоро сменил англичанин Виндсон, познакомивший Лермонтова с английской литературой. В пансионе будущий поэт обучился грамотности и математике. После обучения он овладел четырьмя языками, играл на четырёх музыкальных инструментах: семиструнной гитаре, скрипке, виолончели и фортепиано, увлекался живописью и даже владел техникой рукоделия. В пансионе Лермонтов оставался около двух лет. Здесь под руководством преподавателей Мерзлякова и Зиновьева прививался вкус к литературе: происходили «заседания по словесности», молодые люди пробовали свои силы в самостоятельном творчестве, существовал даже какой-то журнал при главном участии Лермонтова.
Поэт горячо принялся за чтение. Сначала он увлёкся Шиллером, особенно его юношескими трагедиями, затем он принялся за Шекспира, в письме к родственнице даже «вступался за честь его», цитировал сцены из «Гамлета». По-прежнему искал он и родную душу, увлекаясь дружбой то с одним, то с другим товарищем, испытывая после разочарования, негодуя на легкомыслие и измену друзей.
Последнее время его пребывания в пансионе в 1629 году отмечалось в его произведениях необыкновенно мрачным разочарованием, источником которого была совершенно реальная драма в личной жизни Лермонтова.
Срок воспитания его под руководством бабушки приходил к концу; отец часто навещал сына в пансионе, и отношения его к тёще обострились до крайней степени. Борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича, она подробно была изображена в его юношеской драме.
Во всяком случае именно об этом свидетельствовало его предсмертное письмо сыну, в котором он с любовью обращался к нему: «…Ты одарен способностями ума, не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное и бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу! Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце… Благодарю тебя, бесценный друг мой. За любовь твою ко мне и нежное твоё ко мне внимание…»
Стихотворения того времени – яркое отражение пережитого поэтом. У него появилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, было немного отрады. «Мой дух погас и состарился», – писал он, и только «смутный памятник прошедших милых лет» ему оставался «любезен». Чувство одиночества переходило в беспомощную жалобу – депрессию. Юноша готов был окончательно порвать с внешним миром, создавая в уме своём «мир иной и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбой», «жертвой посреди степей», «сыном природы». Ему казался «мир земной тесен», порывы его «удручены ношей обманов», перед ним то и дело возникал бледный призрак преждевременной старости… В этих излияниях, конечно, было много юношеской игры в страшные чувства и героические настроения, но в их основе лежали безусловно искренние огорчения юноши, несомненный духовный разлад его с окружающей действительностью.