Гений
Шрифт:
Барт округлил глаза, посмотрел на Двейна, Двейн выглядел очень напряжённо, кивнул с таким видом, как будто делится стратегической информацией, которая может спасти Барту жизнь:
— Госпожа Шена выгнала, он пошёл работать с Ричи, а меня отпустил. В таком тоне отпустил, что я решил это интерпретировать как приказ уехать из города. Если завтра окажется, что я был не прав, я смиренно приму наказание. И тебе рекомендую.
Барт округлил глаза ещё сильнее, Двейн добавил:
— Он жутко злой. И на Ричи в том числе. Спросил, где ты, я сказал, что ты уже отработал и ушёл, куда, не сказал. Поверь, лучше ему на глаза не попадаться
Барту было, что сказать по этому вопросу, но он решил, что молчать будет безопаснее, и промолчал.
«Шен никогда не срывался на ком-то одном из-за проблем с кем-то другим. Но это было до Веры. И, если быть уже окончательно честным, Шену есть, что мне предъявить, так что лучше послушать Двейна и не появляться на базе какое-то время. И у Веры не появляться.»
Двейн долго шёл молча, хотя Барт видел, что у него внутри тоже кипит много такого, что хотелось бы высказать, но он то ли боится, то ли считает неприличным.
«Я не пью с друзьями, Двейн, потому что у меня нет друзей. И у тебя нет. Но у меня их нет по понятной причине — я в любой компании самый младший, со мной не интересно, я не выпью столько, сколько им надо, не поддержу разговор про безотказных дам, про работу, про армию, про все остальные взрослые вещи. А ты-то взрослый, почему ты с ними не пьёшь?»
Он осмотрел площадь — она выглядела настолько огромной, как будто загибалась горой, и чем дольше они шли, тем сильнее нависал над ними дворец, но не приближался совершенно, как будто здесь была магия, искажающая пространство. Двейн внезапно решился и сказал:
— Меня их «вот это» так из колеи выбивает, что я по сто раз прихожу, понимаю, что я не вовремя, извиняюсь, ухожу, понимаю, что забыл, зачем шёл, возвращаюсь и опять что-то забываю. И мне так стыдно, как будто это я «вот это» их творю, я не понимаю, как они выдерживают. Я бы уехал из города и сменил имя, если бы меня за таким застали.
— Что там такое? — в шоке прошептал Барт, заранее округляя глаза, Двейн закрыл лицо ладонью и прошептал:
— Шен госпоже стихи пишет.
— И что?
— Это очень, очень, ну прямо очень плохие стихи. Если бы я такие написал, я бы их съел. А господин… не съел. О, боги… — Двейн потёр лицо и запрокинул голову к небу, обмахиваясь ладонью, посмотрел на Барта, который давился нервным смехом, сказал с иронией: — Это тебе сейчас смешно. А я когда прихожу, а они там… вот это всё, я не могу к ним войти, и сижу под дверью, пытаюсь взять себя в руки. А как взять себя в руки, когда у меня от смеха уже слёзы, сопли и икота? Смешно тебе… Про Эйнис ты в курсе?
— Нет, что с ней?
— Она вошла к ним без стука сегодня. И увидела что-то, что ей не надо было видеть, и повела себя неправильно, судя по всему. Потому что Шен у неё пропуск отобрал и выгнал.
— Он отобрал у неё пропуск? — округлил глаза Барт.
«Что же она такое увидела…»
— Отобрал, и в журнал дописал, в правила посещения третьей квартиры, чтобы пропуск не выдавали ей без крайней необходимости. Она сидела психовала, потом ушла посреди дня, ничего никому не сказав.
Барт поморщился:
— Опять начинается?
— Опять, да. Похоже, прошлый раз её ничему не научил.
— А что было в прошлый раз?
— Она
С тем, что Эйнис дура, Барт был абсолютно согласен, но её всё-таки было жалко — то, что она влюблена в Шена, видел весь мир, а Шен делал вид, что ничего подобного не происходит, а если даже и происходит, то это только потому, что Эйнис дура, и это обязательно рано или поздно пройдёт само. Годы шли, ничего не менялось, Барт думал о том, что на месте Шена давно отослал бы Эйнис в другую страну, но молчал об этом. Двейн тоже много чего думал и тоже молчал, годами, это было безопаснее.
«Но сегодня он какой-то аномально смелый. Неужели это принятие в семью так подействовало?»
— Как думаешь, она ничего не натворит? — осторожно спросил Барт, Двейн усмехнулся:
— А что она может натворить? Поплачет и успокоится, она постоянно так делает. Я тоже раньше опасался, что она натворит что-то, и назначал ей сопровождение, у меня целая коробка записей как она рыдает, молится и спрашивает богов, почему она такая некрасивая и глупая.
— Она не некрасивая, — осторожно сказал Барт, Двейн фыркнул:
— Зато глупая. Все они глупые, это женская природа. На неё только посмотрел — она уже имена для детей придумала.
Барт почувствовал неприятные мурашки от этих слов, мрачновато усмехнулся:
— Второй раз за день это слышу. Пугающее совпадение.
— От кого был первый?
— От Веры.
Двейн опять нахмурился и сказал совсем печально:
— Вера тоже дура. Тяжело ей будет.
— Почему?
— Лучше тебе не знать. Я тоже хотел бы этого не знать, но у меня нет такой роскоши, а у тебя есть, радуйся, пока можешь. И вообще, сегодня праздник. Надо праздновать, думай о хорошем, тренируй радостное лицо, а то выглядишь так, как будто ты не рад, что меня в семью приняли.
— Я честно очень рад, — тут же сделал радостное лицо Барт, Двейн улыбнулся и свернул в одну из узких арок между казармами.
Здесь было ещё темнее, Барт подсветил магией, Двейн нашёл нужную дверь, открыл, покопался в сундуках с тряпками внутри, достал тёмную бутылку, кольцо колбасы, банку сухарей и свёрток с чем-то длинным, вручил это всё Барту, а сам опять понёс свой торт, торжественно, двумя руками. Барт смотрел на это с неловким стеснительным умилением, но держал язык за зубами, хотя шуток по теме придумал уже штук десять. Пытался представить себя на его месте, не получалось — для него все эти цыньянские штучки выглядели древним мракобесием, или деревенскими танцами вокруг украшенного лентами стога сена, чтобы в следующем году был хороший урожай. Он не верил в богов, по большей части, потому, что видел гораздо больше обычных людей и даже больше магов, всю жизнь видел, и много раз наблюдал, как жрецы разжигают «священное» пламя, используя самую обычную классическую магию, он тоже умел так разжигать, и даже пытался доказать матери, что в храме её обманывают, проведя тот же самый «божественный ритуал» дома, со всеми плясками и возжиганиями. Мать его обозвала богохульником и избила, больше он не пытался, но смотреть, как она относит в храм деньги, на которые можно было бы купить еду или лекарства, было больно каждый раз.