Геноцид
Шрифт:
А на что, собственно, можно еще рассчитывать? Большего требовать не приходится. Он размышлял, много ли попавших в окружение общин, подобных Тасселю, смогло продержаться до сих пор. Последние два года единственной связью между поселком и внешним миром служили схваченные мародеры, но и они теперь попадались все реже. Похоже было, что жизнь в городах вовсе прекратилась.
Какое счастье, что он не видел этого, если даже руины маленького Тасселя нагоняли на него тоску. Он и не подозревал, что может так огорчаться. До нашествия Растений Тассель был для него воплощением всего, что, с его точки зрения, не стоило внимания и заслуживало
Быть может, он оплакивал смерть не самого города, а те смерти, что стали ее слагаемыми. Когда-то здесь жило больше тысячи человек и вот почти все они мертвы, кроме жалкой кучки людей — лишь двести сорок семь душ, оставшихся в живых. Судьба слепа и безжалостна — выжили кто попало, лучшие — погибли.
Местный священник Пастерн и его жена Лоррейн. Они были добры к Бадди и поддерживали его стремление учиться в университете в ту пору, когда жизнь была нескончаемой и непримиримой враждой с отцом, желавшим непременно отослать сына в Дулут, в сельскохозяйственную школу. И Вивьен Сокульски, учительница четвертого класса. Единственная в городе взрослая женщина с чувством юмора и крупицей интеллекта. Да и многие другие. Гибнут всегда — лучшие.
Теперь вот — Джимми Ли. Рассуждая здраво, нельзя винить Растения в смерти Джимми. Его убили, но кто и как, Бадди не мог себе представить. Или хотя бы — за что? Прежде всего, почему? И все же Растения были так тесно, так родственно связаны со смертью, что стоило лишь почуять ее дыхание, как начинало казаться, будто рядом маячит их тень.
— Эй, приятель, привет! — Голос был сильный, музыкальный, красивого тембра. Так в оперетте звучат реплики героинь — обладательниц контральто. Однако, судя по реакции Бадди, можно было подумать, что красивый голос неприятно резанул ему слух.
— А, Грета… Шла бы ты отсюда.
В ответ раздался громкий хохот, настолько мощный, что, пожалуй, его услышали бы в последних рядах верхнего яруса самого высокого балкона, и перед Бадди собственной персоной предстала Грета, во плоти такая же полнокровная и сильная, как и ее внезапно оборвавшийся смех.
У нее был такой вид, словно выступала истцом в суде. Явление первое: Грета Андерсон, собственной персоной, стоит, подбоченясь, откинув плечи, выставив полные бедра, утопая в грязи босыми ногами, точно корнями, уходящими в землю. Она была достойна лучшего наряда, чем надетая на ней бумазейная блузка. В уборе из материи побогаче и поярче расцветками да при хорошем питании тип ее красоты, без сомнения, затмил бы любой другой; она и сейчас выглядела не измочаленной жизнью, а лишь чуточку перезрелой.
— Что-то я тебя почти не встречаю. Живем вроде дверь в дверь…
— Если не считать, что и дверей-то нет.
— …а я тебя неделями не вижу. Мне порой кажется, что ты меня избегаешь.
— Не без того. Но сама видишь — не удается. Ну, что не идешь готовить мужу обед, как положено хорошей жене? Вообще, не день сегодня, а дрянь какая-то.
— Нейл в панике. Думаю, нынче вечером его высекут, а мне вовсе незачем торчать возле дома, когда он явится после порки. Хотя какой это, к черту, дом, так — драный тент. Нейл сейчас чего-то мудрил с веревкой в загоне у Стадса, чтобы представить дело так,
— Идиот! Грета засмеялась.
— Это ты сказал, а не я. Нарочито небрежно она уселась ступенькой ниже Бадди.
— Знаешь, я тоже частенько сюда захаживаю. Мне бывает так одиноко в новом городе. Да и не город это вовсе — так, что-то вроде походного лагеря с палатками на лето, куда воду таскаешь из ручья. Господи, до чего тоскливо. Ты-то понимаешь, о чем я. Ты лучше меня это знаешь. Я и сама хотела уехать в Миннеаполис, но сперва папаша, потом… Да ведь тебе-то нет нужды рассказывать.
На лежащее в руинах селение опустилась беспросветная тьма. Летний дождь застучал по листьям Растений, но лишь несколько капель пробили плотный покров. Похоже было, что сидишь у озера, а с него долетают брызги.
Они долго молчали. Она облокотилась на ноги Бадди, откинув назад голову, так что казалось, будто ей не удержать густые, выгоревшие волосы. Сидя так, она разглядывала листья на самой верхушке Растения. Грета снова засмеялась мелодичным, хорошо отработанным смехом.
Что и говорить, ее смех приводил Бадди в восхищение. Впечатление было такое, будто смех был ее профессией — она брала такие ноты, какие другим было просто не вытянуть.
— А помнишь, как ты подлил водки в пунш на папашиной вечеринке с друзьями детства? И мы стали плясать твист под его жуткие старые записи. Ох, это было шикарно, это было так здорово! Кроме нас с тобой, никто и понятия не имел, как танцуют твист. Просто кошмар, что ты натворил. Я имею в виду водку. Папаша так и не допер, что случилось.
— Помнится, Жаклин Брюстер тоже ловко откалывала твист.
— Жаклин Брюстер — зануда.
Он засмеялся. Ему уже давно не приходилось этого делать, и смех получился чуть визгливым и корявым, как бритва с иззубренным лезвием.
— Жаклин Брюстер умерла, — произнес он.
— Да-да. Ну, после нас с тобой, допустим, она и вправду плясала лучше всех. Переждав немного, Грета опять с деланной живостью заговорила:
— А когда мы пошли к старому Дженкинсу, в дом, что стоял на второй окружной дороге, помнишь?
— Грета, давай не будем об этом.
— Но это было так забавно, Бадди! В жизни не было ничего забавнее. Мы были вдвоем, только мы, а старый скрипучий диван скакал, наверное, чуть не милю в минуту, так мы его раскачали. Я думала, он на куски развалится. А этот, наверху, точно помер, по нему, видно, хоть весь мир провались, его это не касается.
Сам того не желая, Бадди громко и презрительно захохотал.
— Да он был глухой, — он произнес это по-деревенски, растягивая гласные.
— Боже мой, больше такого не будет, те времена не вернешь.
Она повернулась и взглянула на Бадди глазами, в которых мерцало и светилось не только воспоминание, но что-то большее.
— Ты был тогда просто бешеный. Тебе прямо удержу не было. В этой развалюхе ты был король, а я — королева, разве нет? Разве не была, а, Бадди?
Внезапно она схватила его за руку и стиснула так, что в другое время разодрала бы ему кожу ногтями, но теперь на ногтях у нее не было маникюра, а его кожа изрядно загрубела. Он выдернул руку и встал.