Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения., Дикинсон Эмили

Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения.

на обложку

Дикинсон Эмили

Шрифт:

Негр крепкой рукою держит вожжи четверки коней, камень, прикрученный цепью, качается у него под повозкой, Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он стоит на повозке, упершись ногой в передок, Его синяя рубаха открывает широкую шею и грудь, свободно спускаясь на бедра, У него спокойный, повелительный взгляд, он заламывает шляпу набекрень, Солнце падает на его усы и курчавые волосы, падает на его лоснящееся, черное, великолепное тело. Я гляжу на этого картинного гиганта, я влюблен в него и не могу удержаться на месте, Я бегу с его четверкой наравне. Во мне ласкатель жизни, бегущей куда бы то ни было, несущейся вперед или назад. Я заглядываю в каждую нишу и наклоняюсь над мельчайшими тварями, не пропуская ни предметов, ни людей. Я впитываю все для себя и для этой песни. Быки, когда вы громыхаете ярмом и цепями или стоите под тенью листвы, что выражается в ваших глазах? Мне кажется, больше, чем то, что за всю мою жизнь мне довелось прочитать. Проходя, я спугнул дикую утку и дикого селезня во время моей далекой и долгой прогулки, Обе птицы взлетают вместе и медленно кружат надо мной. Я верю в эти крылатые замыслы, Я признаю красное, желтое, белое, что играет во мне, По-моему, зеленое и лиловое тоже далеко неспроста, и эта корона из перьев, Я не зову черепаху негодной за то, что она черепаха, И сойка в лесах никогда не учила гаммы, все же трели ее звучат для меня хорошо, И взгляд гнедой кобылы выгоняет из меня всю мою постыдную глупость.

Дикий гусь ведет свою стаю сквозь холодную ночь, «Я — хонк!» — говорит он, и это звучит для меня как призыв, Пошляку это кажется вздором, но я, слушая чутко, Понимаю, куда он зовет, там, в этом зимнем небе. Северный

острокопытный олень, кот на пороге, синица, степная собака, Дети хавроньи, похрюкивающей, когда они тянут сосцы, Индюшата и мать-индюшка с наполовину раскрытыми крыльями — В них и во мне один и тот же вечный закон. Сто́ит мне прижать ногу к земле, оттуда так и хлынут сотни любовей, Перед которыми так ничтожно все лучшее, что могу я сказать. Я влюблен в растущих на вольном ветру; В людей, что живут среди скота, дышат океаном или лесом, В судостроителей, в кормчих, в тех, что владеют топорами и молотами и умеют управлять лошадьми, Я мог бы есть и спать с ними, из недели в неделю всю жизнь. Что зауряднее, дешевле, ближе и доступнее всего — это Я, Я играю наверняка, я трачу себя для больших барышей, Я украшаю себя, чтобы подарить себя первому, кто захочет взять меня, Я не прошу небеса опуститься, чтобы угодить моей прихоти, Я щедро раздаю мою любовь.

Чисто контральто поет в церковном хоре, Плотник строгает доску, рубанок у него каждый раз шепелявит с возрастающим пронзительным свистом, Холостые, замужние и женатые дети едут к своим старикам в День Благодарения [110] , Лоцман играет в кегли и сильной рукой лихо сбивает короля, Привязанный к мачте матрос стоит в китобойном боте, копье и гарпун у него наготове, Охотник крадется за дичью, Дьяконы стоят пред алтарем, скрестив руки у себя на груди, их посвящают в сан, Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого колеса, Фермер выходит пройтись в воскресенье, и останавливается у плетня, и глядит на ячмень и овес, Сумасшедшего везут наконец в сумасшедший дом, надежды на исцеление нет (Не спать уж ему никогда, как он спал в материнской спальне); Чахлый наборщик с седой головою наклонился над кассой, Во рту он ворочает табачную жвачку, подслеповато мигая над рукописью; Тело калеки привязано к столу у хирурга, То, что отрезано, шлепает страшно в ведро; Девушку-квартеронку продают с молотка, пьяница в баре клюет носом у печки, Механик засучил рукава, полисмен обходит участок, привратник отмечает, кто идет, Юнец управляет фургоном (я влюблен в него, хоть и не знаю его). Метис шнурует свою легкую обувь перед состязанием в беге, Охота на фазанов на Западе привлекает молодых и старых, одни оперлись на ружья, другие сидят на бревнах, Из толпы выходит искусный стрелок, становится на свое место, прицеливается, Толпы новоприбывших иммигрантов заполняют верфь или порт, Курчавые негры машут мотыгами на сахарном поле, надсмотрщик наблюдает за ними с седла, Рог трубит, призывает в бальную залу, кавалеры бегут к своим дамам, танцоры отвешивают друг другу поклоны, Подросток не спит на чердаке под кедровой крышей и слушает музыку дождя, Житель Уврайна [111] ставит западни для зверей у большого ручья, который помогает Гурону наполниться, Скво [112] завернулась в материю с желтой обшивкой и предлагает купить мокасины и сумочки, расшитые бисером, Знаток изогнулся и полуприщуренным глазом озирает картины на выставке, Матросы закрепили пароходик у пристани и бросили на берег доску, чтобы дать пассажирам сойти, Младшая сестра держит нитки для старшей, старшая мотает клубок, из-за узлов у нее всякий раз остановка, Счастливая жена поправляется, неделю назад родила она первенца, ровно через год после свадьбы, Чистоволосая девушка-янки работает у швейной машины или на заводе, на фабрике, Мостовщик наклоняется над двурукой трамбовкой, быстрый карандаш репортера порхает по страницам блокнота, Маляр пишет буквы на вывеске лазурью и золотом, Мальчик-бурлак мелким шагом идет бечевой вдоль канала, бухгалтер сидит за конторкой над цифрами, сапожник натирает дратву воском, Дирижер отбивает такт в оркестре, все музыканты послушны ему, Крестят ребенка, новообращенный впервые исповедует в церкви свою новую веру, Яхты заполняют всю бухту, гонки начались (как искрятся белые паруса!), Гуртовщик следит, чтоб быки не отбились от стада, и звонким криком сзывает отбившихся, Разносчик потеет под тяжестью короба (покупатель торгуется из-за каждого цента). Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется медленно, Курильщик опия откинул оцепенелую голову и лежит с отвисающей челюстью, Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой щее, Толпа смеется над ее похабною бранью, мужчины глумятся, друг другу подмигивая (Жалкая! Мне не смешна твоя брань, и я не глумлюсь над тобой), Президент ведет заседание совета, окруженный важными министрами, По площади, взявшись под руки, величаво шествуют три матроны, Матросы рыболовного смака [113] складывают в трюмы пласты палтуса один на другой, Миссуриец пересекает равнины со своим скотом и товаром, Кондуктор идет по вагону получить с пассажиров плату и дает знать о себе, бренча серебром и медяками, Плотники настилают полы, кровельщики кроют крышу, каменщики кричат, чтобы им подали известь, Рабочие проходят гуськом, у каждого на плече по корытцу для извести, Одно время года идет за другим, и четвертого июля [114] на улицах несметные толпы (какие салюты из пушек и ружей!), Одно время года идет за другим, пахарь пашет, косит косарь, и озимое сыплется наземь, На озерах стоят щуколовы и не отрываясь глядят в обледенелую прорубь, Частые пни обступают прогалину, скваттер [115] рубит топором что есть силы, Под вечер рыбаки в плоскодонках причаливают к орешнику или к тополю, Охотники за енотами рыщут в области Красной реки, или Арканзаса, или Теннесси, Факелы сверкают во мгле, что висит над Чаттахучи или Альтомахо [116] , Патриархи сидят за столом с сынами, и сынами сынов, и сыновних сынов сынами, В стенах эдобе [117] и в холщовых палатках отдыхают охотники после охоты, Город спит, и деревня спит, Живые спят, сколько надо, и мертвые спят, сколько надо, Старый муж спит со своею женою, и молодой муж спит со своею женой, И все они льются в меня, и я вливаюсь в них, И все они — я, Из них изо всех и из каждого я тку эту песню о себе.

110

День Благодарения — национальный праздник США, учрежденный в память о первом урожае, собранном жителями Плимутской колонии в 1621 г., после голодной и суровой зимы, пережить которую колонистам удалось с помощью индейцев. Празднуется в последний четверг ноября.

111

Уврайн — городок в штате Мичиган, близ озера Гурон, одного из крупнейших в Северной Америке.

112

Скво — слово, заимствованное из языка индейцев-алгонкинов и ставшее нарицательным обозначением женщины-индианки.

113

Смак — небольшое рыболовное судно.

114

Четвертое июля, или День Независимости — национальный праздник в США, годовщина «Декларации американской Независимости», принятой Конгрессом во время американской буржуазной революции в 1776 г.

115

Скваттер — фермер-поселенец, «явочным порядком» захватывающий незаселенный участок земли. На территории США скваттерство сохранялось до конца XIX в.

116

Чаттахучи — река, составляющая западную границу штата Джорджия. Альтомахо — река в том же штате.

117

Эдобе (правильнее — «эдоби») — постройка из необожженного кирпича, которым широко пользовались индейцы юго-запада США.

Я и молодой и старик, я столь же глуп, сколь и мудр, Нет мне забот о других, я только и забочусь о других, Я и мать и отец равно, я и мужчина, и малый ребенок, Я жесткой набивкой набит, я мягкой набит набивкой, Много народов в Народе моем, величайшие народы и самые малые, Я и северянин и южанин, я беспечный и радушный садовод, живущий у реки Окони [118] , Янки-промышленник, я пробиваю себе в жизни дорогу, у меня самые гибкие в мире суставы и самые крепкие в мире суставы, Я кентуккиец, иду по долине Элкхорна [119] в сапогах из оленьей кожи, я житель Луизианы или Джорджии, Я лодочник, пробираюсь по озеру, или по заливу, или вдоль морских берегов, я гужер, я бэджер, я бэкай, [120] Я — дома на канадских лыжах, или в чаще кустарника, или с рыбаками Ньюфаундленда, Я — дома на ледоходных судах, я мчусь с остальными под парусом. Я — дома на вермонтских холмах, и в мэнских лесах, и на ранчо Техаса. Я калифорнийцам товарищ и жителям свободного Северо-Запада, они такие дюжие, рослые, и мне это любо, Я товарищ плотовщикам и угольщикам, всем, кто пожимает мне руку, кто делит со мною еду и питье, Я ученик средь невежд, я учитель мудрейших, Я новичок начинающий, но у меня опыт мириады веков, Я всех цветов и всех каст, все веры и

все ранги — мои, Я фермер, джентльмен, мастеровой, матрос, механик, квакер [121] , Я арестант, сутенер, буян, адвокат, священник, врач. Я готов подавить в себе все, что угодно, только не свою многоликость, Я вдыхаю в себя воздух, но оставляю его и другим, Я не чванный, я на своем месте. (Моль и рыбья икра на своем месте, Яркие солнца, которые вижу, и темные солнца, которых не вижу, — на своем месте, Осязаемое на своем месте, и неосязаемое на своем месте.)

118

Окони — река в штате Джорджия.

119

Элкхорн — река в штате Небраска.

120

На американском жаргоне «гужер» — житель штата Индиана; «бэджер» — житель штата Висконсин; «бэкай» (правильнее — «бак-ай») — уроженец штата Огайо.

121

Квакер (англ. «трясущийся», «дрожащий») — член христианской протестантской секты, возникшей в Англии в период английской буржуазной революции. Квакеры отвергали официальную церковную организацию, внешнюю пышность и обрядность. Часть квакеров, в связи с преследованием их в Англии, переселилась в США в 60-х годах XVII в. Эта секта отличалась известной религиозной терпимостью: «каждый может по-своему проявлять в себе бога». От квакеров-предков, выходцев из Англии и Дании, выводил Уитмен собственную независимость взглядов и свободу суждений.

Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех странах, они родились не только во мне, Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто, Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто, Если они не столь же близки мне, сколь далеки от меня, они ничто. Это трава, что повсюду растет, где есть земля и вода, Это воздух, для всех одинаковый, омывающий шар земной.

С шумной музыкой иду я, с барабанами и трубами, Не одним лишь победителям я играю мои марши, но и тем, кто побежден. Ты слыхал, что хорошо победить и покорить? Говорю тебе, что пасть — это так же хорошо; Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов, О, трубите мои трубы, веселее и звончей. Слава тем, кто побежден! Слава тем, у кого боевые суда потонули в морях! И тем, кто сами потонули в морях! И всем полководцам, проигравшим сражение, и всем побежденным героям, И несметным безвестным героям, как и прославленным, слава!

Это стол, накрытый для всех, это пища для тех, кто по-настоящему голоден, Для злых и для добрых равно, я назначил свидание всем, Я никого не обижу, никого не оставлю за дверью, Вор, паразит и содержанка — это и для вас приглашение, Раб с толстыми губами приглашен, сифилитик приглашен; Не будет различия меж ними и всеми другими. Вот — робкое пожатие руки, вот — развевание и запах волос, Вот — прикосновение моих губ к твоим, вот — страстный, призывный шепот. Вот высоты и бездонные глубины, в них отражено мое лицо, Я погружаюсь в раздумье и возникаю опять. По-твоему, я притворщик, и у меня затаенные цели? Ты прав, они есть у меня, так же как у апрельских дождей и у слюды на откосе скалы. Тебе кажется, что я жажду тебя удивить? Удивляет ли свет дневной? или горихвостка, поющая в лесу спозаранку? Разве я больше удивляю, чем они? В этот час я с тобой говорю по секрету, Этого я никому не сказал бы, тебе одному говорю.

Эй, кто идет? пылкий, бесстыдный, непостижимый, голый, Как добываю я силу из мяса, которое ем? Что такое человек? и что я? и что вы? Все, что я называю моим, вы замените своим, Иначе незачем вам и слушать меня. Я не хнычу слюнявым хныком, как хнычут другие, Будто месяцы пусты, а земля — это грязь и навоз. Жалобы и рабья покорность — в одной упаковке с аптечным порошком для больных, условности — для дальней родни, Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате и на улице. Отчего бы я стал молиться? и благоговеть, и обрядничать? Исследовав земные пласты, все до волоска изучив, посоветовавшись с докторами и сделав самый точный подсчет, Я нахожу, что нет мяса милей и дороже, чем у меня на костях. Во всех людях я вижу себя, ни один из них не больше меня и не меньше даже на ячменное зерно, И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю и о них. Я знаю, я прочен и крепок, Все предметы вселенной, сливаясь воедино, стекаются отовсюду ко мне, Все они — письма ко мне, и я должен проникнуть в их смысл. Я знаю, что я бессмертен, Я знаю, моя орбита не может быть измерена циркулем плотника, Я не исчезну, как исчезает огнистый зигзаг, который горящею палочкой чертят мальчишки в потемках. Я знаю, что я властелин, Я не стану беспокоить мою душу, чтобы она за себя заступилась или разъяснила себя, Я вижу, что законы природы никогда не просят извинений (В конце концов я веду себя не более заносчиво, чем отвес, по которому я строю мой дом). Я таков, каков я есть, и не жалуюсь; Если об этом не знает никто во вселенной, я доволен, Если знают все до одного, я доволен. Та вселенная, которая знает об этом, для меня она больше всех, и эта вселенная — Я, И добьюсь ли я победы сегодня, или через десять тысяч, или через десять миллионов лет, Я спокойно приму ее сегодня, и так же спокойно я могу подождать. Мои ноги крепко вделаны в пазы гранита, Я смеюсь над тем, что зовется у вас распадом, И я знаю безмерность времен.

Я поэт Тела, и я поэт Души, Радости рая во мне, мучения ада во мне, Радости я прививаю себе и умножаю в себе, а мучениям я даю новый язык. Я поэт женщины и мужчины равно, И я говорю, что быть женщиной — такая же великая участь, как быть мужчиной, И я говорю, что нет более великого в мире, чем быть матерью мужчин. Я пою песнь расширения и гордости, Довольно унизительных попреков, Величина — это только развитие. Ты опередил остальных? ты стал президентом? Ничего, они догонят тебя, все до одного, и перегонят. Я тот, кто блуждает вдвоем с нежной, растущей ночью, Я взываю к земле и к морю, наполовину погрузившимся в ночь. Ближе прижмись ко мне, гологрудая ночь, крепче прижмись ко мне, магнетическая, сильная ночь, вскорми меня своими сосцами! Ночь, у тебя южные ветры, ночь, у тебя редкие и крупные звезды! Тихая, дремотная ночь — безумная, голая летняя ночь. Улыбнись и ты, сладострастная, с холодным дыханьем, земля! Земля, твои деревья так сонны и влажны! Земля, твое солнце зашло, — земля, твои горные кручи в тумане! Земля, ты в синеватых стеклянных струях полнолунья! Земля, твои тени и блики пестрят бегущую реку! Земля, твои серые тучи ради меня посветлели! Ты для меня разметалась, земля, — вся в цвету яблонь, земля! Улыбнись, потому что идет твой любовник! Расточающая щедрые ласки, ты отдалась мне со страстью — и я тебе с такой же страстью, С такой огненной любовью, перед которой ничтожны слова, — и я отвечаю любовью! О, безумной любовью!

Море! Я и тебе отдаюсь — вижу, чего ты хочешь, С берега я разглядел, как манят меня твои призывные пальцы. Я верю, ты не захочешь отхлынуть, пока не обнимешь меня, Идем же вдвоем, я разделся, поскорее уведи меня прочь от земли, Мягко стели мне постель, укачай меня дремотой своей зыби, Облей меня любовною влагою, я могу отплатить тебе тем же. Море, вздуты холмами длинные твои берега, Море, широко и конвульсивно ты дышишь, Море, ты жизни соль, но вечно раскрыты могилы твои, Ты воешь от бешеных штормов, ты вихрями вздымаешь пучину, капризное, нежное море, Море, я с тобой заодно, я тоже многоликий и единый. Во мне и прилив и отлив, я певец примирения и злобы, Я воспеваю друзей и тех, кто спят друг у друга в объятьях. Я тот, кто провозглашает любовь. (Я, составляющий опись вещей, что находятся в доме, могу ли я не учесть самый дом, вмещающий в себя эти вещи?) Я не только поэт доброты, я не прочь быть поэтом злобы. Что это там болтают о распутной и о праведной жизни? Зло толкает меня вперед, и добро меня толкает вперед, между ними я стою равнодушный. Поступь моя не такая, как у того, кто находит изъяны или отвергает хоть что-нибудь в мире, Я поливаю корни всего, что взросло. Или очуметь вы боитесь от этой непрерывной беременности? Или, по-вашему, плохи законы вселенной и надобно сдать их в починку? Я знаю, эта сторона в равновесии, и другая сторона в равновесии, Сомнение служит мне такой же надежной опорой, как и непоколебимая вера, Нынешние наши поступки и мысли — лишь первые шаги бытия. Эта минута добралась до меня после миллиарда других, Лучше ее нет ничего. И это не чудо, что столько прекрасного было и есть среди нас, Гораздо удивительнее чудо, что могут среди нас появляться и негодяй и неверный.