Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 3

Сенкевич Генрик

Сам господин, хоть и важная персона, был, однако же, совсем еще молодой человек, лет двадцати с небольшим. Лицо у него было пухлое, румяное, и по всему было видно, что он большой охотник покушать.

Когда бричка остановилась, гайдук соскочил с козел, чтобы помочь господину сойти, а тот, увидев стоявшего на пороге Кмицица, поманил его рукавичкой и крикнул:

— Поди-ка сюда, приятель!

Вместо того чтобы подойти к нему, Кмициц шагнул назад, в корчму, такое вдруг взяло его зло. Не привык он еще ни к своей серой свите, ни

к тому, чтоб манили его рукавичкой. Вернувшись, он уселся за стол и снова принялся за еду. Незнакомец вошел вслед за ним.

Войдя, он прищурил глаза, так как в корчме было темно, слабый огонь горел только в очаге.

— Что это никто навстречу не вышел, когда я подъехал? — спросил незнакомец.

— Корчмарь ушел в кладовую, — ответил Кмициц, — а мы такие же путники, как и твоя милость.

— Вот спасибо, что сказал. А ты кто будешь?

— Шляхтич я, с лошадьми еду.

— А с тобой тоже шляхта?

— Худородная, но тоже шляхта.

— Тогда здорово, здорово, приятели. Куда путь держите?

— С ярмарки на ярмарку, табунок вот сбыть хотим.

— Коли тут заночуете, утром я погляжу, может, что и выберу. А покуда позвольте-ка присесть к столу.

Незнакомец и впрямь спрашивал позволения присесть, но таким тоном, точно был совершенно уверен в том, что ему не откажут. Он не ошибся, молодой барышник учтиво ответил:

— Милости просим, вельможный пан, хоть и нечем нам тебя потчевать, один только горох с колбасой.

— В коробах у меня найдется кое-что повкусней, — не без гордости сказал молодой господинчик, — но глотка у меня солдатская, и, по мне, нет ничего лучше, чем горох с колбасой, была бы только приправа хороша.

После этих слов, а говорил он весьма степенно, хоть глаза у него так и бегали, — он уселся на лавке, а когда Кмициц отодвинулся, чтобы дать ему место, прибавил снисходительно:

— Да ты не беспокойся, пан, не беспокойся! В дороге на чины не глядят, и хоть ты и локтем меня толкнешь, корона у меня с головы не слетит.

Кмициц, как уже было сказано, не привык еще к подобному обхождению, он непременно разбил бы об голову спесивца миску с горохом, которую как раз пододвигал ему, когда бы не позабавила его эта спесь; мигом совладав с гневом, он улыбнулся и сказал:

— Времена нынче такие, вельможный пан, что и с самых высоких голов короны летят: exemplum наш король Ян Казимир, который по праву должен две короны носить, а у него ни одной не осталось, разве только терновый венец…

Незнакомец бросил на Кмицица быстрый взгляд и со вздохом сказал:

— Времена нынче такие, что лучше об этом не говорить, разве только с друзьями. — Через минуту он прибавил: — Однако ты, пан, умно рассуждаешь. Верно, служил где-нибудь при дворах у людей политичных, вот и по языку видно, что учен ты не по званию.

— Служить не служил, а так кое-что слыхал промеж людьми.

— Откуда же ты родом, скажи, пожалуйста?

— Застянковый шляхтич я, из Трокского воеводства.

—

Что застянковый — это пустое, был бы только шляхтич, вот что важно. А что слышно в Литве?

— По-прежнему в изменниках нет недостатка.

— В изменниках, говоришь? Что же это за изменники?

— А те, что отреклись от короля и Речи Посполитой.

— А как поживает князь виленский воевода?

— Хворает, говорят: удушье у него.

— Достойный человек! Дай ему бог здоровья!

— Для шведов достойный, потому настежь им растворил ворота.

— Ты, пан, я вижу, не его сторонник?

Кмициц заметил, что незнакомец спрашивает как будто добродушно, а на деле просто испытывает его.

— Что мне за дело до всего этого! — ответил он. — Пусть другие про то думают. Я вот боюсь, как бы шведы у меня лошадей не забрали.

— Надо было их на месте сбыть. Вот и в Подляшье стоят, сдается, хоругви, которые подняли мятеж против гетмана, лошадей-то у них, верно, не хватает?

— Я про то не знаю, не бывал у них, хотя один проезжий дал мне письмо к ихнему полковнику, просил вручить при оказии.

— Как же это проезжий мог дать тебе письмо, коли ты не едешь в Подляшье?

— Да тут в Щучине стоит одна конфедератская хоругвь, вот он и сказал мне: либо сам отдай, либо с оказией пошли, когда будешь проезжать неподалеку от Щучина.

— Вот и отлично, я ведь в Щучин еду.

— Ты, вельможный пан, тоже бежишь от шведов?

Вместо ответа незнакомец посмотрел на Кмицица и спросил невозмутимо:

— А почему это ты, пан, говоришь «тоже», коли сам не то что не бежишь от них, а едешь прямо к ним и лошадей станешь им продавать, если только они силой их не отберут?

Кмициц пожал плечами.

— Я потому сказал «тоже», — ответил он, — что в Ленге видал много шляхтичей, которые укрывались от шведов, а что до меня, так если бы им все так усердно служили, как я хочу служить, они бы, думаю, тут не засиделись.

— И ты не боишься говорить такие речи? — спросил незнакомец.

— Не боюсь, я тоже не трусливого десятка, да и ты, вельможный пан, едешь в Щучин, а в той стороне все говорят, что думают, дай-то бог, чтоб от слов да скорее перешли к делу.

— Я вижу, ты хоть и простой шляхтич, однако человек умный! — повторил незнакомец. — Но коль ты не любишь так шведов, почему же уходишь от хоругвей, которые подняли мятеж против гетмана? Разве они взбунтовались потому, что им жалованье задержали, или потому, что они смутьяны? Нет, они взбунтовались потому, что не хотели служить гетману и шведам! Бедные солдаты, им лучше было остаться у гетмана, а ведь вот же предпочли они, чтоб их бунтовщиками называли, предпочли голод, лишения и иную пагубу, а не выступили против короля. Что со шведами у них дело дойдет до войны — это как пить дать, а может и дошло бы уже, да не добрались шведы до этого угла. А ты погоди, доберутся, залезут сюда, тогда увидишь!