Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
К счастью до Володыёвского, ночь и буря с проливным дождем приостановили движение войск, зато у его отрезанной хоругви не оставалось уже ничего, кроме небольшого, поросшего лозняком луга между полукольцом войск Радзивилла и рекой, которую на другом берегу охраняли шотландцы.
На следующий день, едва утренняя заря осветила верхушки лоз, полки двинулись дальше, они шли, шли — дошли до самой реки и остановились в немом изумлении.
Володыёвский сквозь землю провалился, — в лозняке не было ни живой души.
Сам гетман остолбенел, а потом обрушился на офицеров,
Оказалось, Володыёвский, воспользовавшись темнотой и дождем, вывел всю хоругвь из лозняка к реке, и они пустились где вплавь, где вброд вниз по течению, проскочив мимо правого крыла войск Радзивилла, которое подходило к самому руслу реки. Несколько лошадей увязли в одном месте по самое брюхо в болоте, тут, очевидно, хоругвь и вышла на правый берег.
Следы сразу показали, что хоругвь во весь опор понеслась по направлению к Кейданам. Гетман тотчас догадался, что Володыёвский стремится пробиться на Подляшье к Гороткевичу или Якубу Кмицицу.
А не подожжет ли он мимоходом Кейданы, не попытается ли ограбить замок?
Страшное опасение сжало сердце князя. Большая часть денег и драгоценностей была у него в Кейданах. Правда, Кмициц со своей пехотой должен был обеспечить охрану, но если он этого не сделал, неукрепленный замок мог легко стать добычей дерзкого полковника. Радзивилл нимало не сомневался, что у Володыёвского станет храбрости, чтобы напасть даже на кейданскую резиденцию. И времени для этого у него могло быть достаточно, так как ускользнул он в начале ночи и ушел от погони на добрых шесть часов ходу.
Так или иначе, надо было скакать во весь дух на спасение Кейдан. Князь оставил пехоту и тронулся вперед со всей конницей.
Прибыв в Кейданы, он не нашел Кмицица; но в замке было спокойно. Когда же князь увидел шанцы и стоявшие на насыпях полевые орудия, молодой усердный полковник еще более вырос в его глазах. В тот же день Радзивилл осмотрел с Ганхофом укрепления, а вечером сказал ему:
— Он это сделал по собственному почину, без моего приказа, и так хорошо укрепил замок, что теперь здесь можно долго обороняться даже от пушек. Если он смолоду не свернет себе шею — далеко пойдет.
Был еще один человек, при воспоминании о котором князь не мог не удивляться, но удивление в этом случае мешалось с яростью, ибо человеком этим был Михал Володыёвский.
— Я бы скоро покончил с мятежом, — говорил он Ганхофу, — будь у меня двое таких офицеров. Кмициц, пожалуй, даже посмелее, но у него нет опыта, а тот воспитан в школе Иеремии за Днепром.
— Ясновельможный князь, не прикажешь ли преследовать его? — спросил Ганхоф.
Князь бросил на него взгляд и сказал многозначительно:
— Тебя он побьет, а от меня убежит. — Но через минуту прибавил, нахмурясь: — Здесь
— Ясновельможный князь, — сказал Ганхоф, — стоит нам только уйти отсюда, как все возьмутся здесь за оружие и выступят против шведов.
— Кто это все?
— Шляхта и мужики. И на шведах дело не кончится, они возьмутся и за диссидентов, ибо всю вину за эту войну они приписывают нашим единоверцам, они считают, что это мы перешли на сторону врага и даже привели его сюда.
— Я о брате Богуславе думаю. Не знаю, справится ли он там, на Подляшье, с конфедератами.
— О Литве надо думать, о том, как удержать ее в повиновении нам и шведскому королю.
Князь заходил по покою.
— Вот если бы поймать как-нибудь Гороткевича и Якуба Кмицица! — говорил он. — Захватят они там мои имения, разорят, ограбят, не оставят камня на камне.
— Может, с генералом Понтусом договориться, чтобы на то время, пока мы будем на Подляшье, он прислал сюда побольше войска?
— С Понтусом… никогда! — вспыхнул Радзивилл. — Уж если говорить, так только с самим королем. Нет нужды мне вести переговоры со слугами, коль можно сделать это с господином. Вот если бы король повелел Понтусу прислать мне тысячи две конницы — это другое дело. Но Понтуса я об этом просить не стану. Надо кого-нибудь послать к королю, пора с ним самим начать переговоры.
Худое лицо Ганхофа покрылось легким румянцем, глаза загорелись.
— Будь на то твоя воля, ясновельможный князь…
— Ты бы поехал, знаю; но доедешь ли, вот вопрос. Ты ведь немец, а иноземцу небезопасно углубляться в страну, охваченную волнением. Кто знает, где теперь король и где он будет через две недели или через месяц. Придется поколесить по всей Литве. Да и нельзя тебе ехать, туда надо послать своего, и из родовитых, дабы всемилостивейший король уверился, что не вся шляхта оставила меня.
— Человек неопытный может все дело испортить, — робко заметил Ганхоф.
— Все дело будет состоять в том, чтобы вручить мои письма и responsum [64] мне доставить, да растолковать, что не я велел бить шведов под Клеванами, — а это всякий сумеет сделать.
64
Ответ (лат.).
Ганхоф молчал.
Князь снова в тревоге заходил по покою, и на челе его читалась непрестанная душевная борьба. Ни минуты покоя не знал он с той поры, как заключил договор со шведами. Пожирала его гордыня, грызла совесть, удручало неожиданное сопротивление народа и войск; ужасало темное будущее, угроза разорения. Он метался, терзался, не спал по ночам, хирел. Глаза у него ввалились, он исхудал; румяное когда-то лицо его стало серым, и чуть не каждый час прибавлялось седины в усах и на голове. Словом, жил он в муках и сгибался под бременем забот.