Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 5
Шрифт:
После вылазки вся ночь прошла в стрельбе, хотя и отрывочной, а на рассвете дали знать, что несколько турков стоят возле замка, ждут, пока к ним выйдут для переговоров. Как-никак надобно было узнать, чего они хотят, и старейшины на совете поручили Маковецкому и Мыслишевскому объясниться с басурманами.
Чуть погодя к ним присоединился Казимеж Гумецкий, и они отправились. Турков было трое: Мухтар-бей, Саломи — паша Рущукский, и третий — Козра, толмач. Встреча состоялась под открытым небом за воротами замка. Турки при виде парламентеров стали кланяться, кончиками пальцев касаясь
На это Саломи сказал:
— О возлюбленные! Великая обида нанесена владыке нашему, все почитающие справедливость не могут не сокрушаться, и сам предвечный покарает вас, коли вы не образумитесь. Вы же прислали Юрицу, он челом бил визирю нашему и просил его о перемирии, а после того, едва мы, доверившись добродетели вашей, высунули головы из прикрытий и шанцев, вы принялись палить из орудий и, выскочив за городские стены, трупами правоверных устелили дорогу до самых шатров падишаха. Действия сии не могут остаться безнаказанными, разве что вы, мои возлюбленные, немедля замки и город нам отдадите, выказав тем великое свое сожаление и огорчение.
На что Маковецкий ответил:
— Юрица, пес этакий, инструкции нарушив, велел денщику своему еще и белый флаг вывесить, за что и будет наказан. Князь епископ приватно спрашивал, возможно ли перемирие, но ведь и вы, пока письма туда-сюда шли, по нашим шанцам стрелять не прекращали (а я сам тому свидетель, мне осколки каменьев в физиономию угодили), стало быть, и от нас перерыва в пальбе не вправе были требовать. Коль вы пришли перемирие предложить — милости просим, а коли нет — передайте, любезные, владыке своему, что мы, как и прежде, намерены и стены, и город защищать до самой своей смерти или, вернее, пока вы в скалах этих смерть не найдете. Ничего более, любезные, сказать вам не имеем и желаем, чтобы бог продлил дни ваши и до глубокой старости жить вам дозволил.
Побеседовав таким образом, парламентеры разошлись.
Турки воротились к визирю, а Маковецкий, Гумецкий и Мыслишевский — в замок, где их забросали вопросами, с чем они отправили султанских посланников. Те пересказали требования турков.
— Вы их не примите, братья дорогие, — сказал Казимеж Гумецкий. — Короче, эти псы хотят, чтоб мы до вечера им ключи от города отдали.
Поднялся шум.
— С нами не разживется пес басурманский, — слышалась полюбившаяся фраза. — Не дадимся, с позором его отгоним! Не желаем!
Приняв такое решение, все разошлись, и тут же началась стрельба. Турки успели уже втащить на позиции много тяжелых орудий, и ядра, минуя валы, стали падать на город. Пушкари в городе и замках трудились в поте лица весь остаток дня и всю ночь. Полегших некому было заступить, некому было подносить ядра и порох. Только перед рассветом немного утихла канонада.
Но едва занялся день и на востоке заалелась окаймленная золотом полоска утренней зари, как в обоих замках забили тревогу. В городе проснулись все, кто спал, кучки сонных людей выходили на улицы, внимательно прислушивались.— Приступ готовится! — говорили люди, указуя в сторону замков.
— А что пан Володыёвский там ли? — раздавались тревожные голоса.
— Там, там! — отвечали им.
В капеллах замков били колокола, со всех сторон слышался барабанный бой. В неверном свете утра, когда
Началось артиллерийское сражение. Город и замки отвечали с не меньшей мощью. Вскоре дым затмил солнце, весь божий свет, не стало видно турецких фортификаций, не стало видно Каменца, все заслонила гигантская серая туча, чиненная громом и грохотом.
Но турецкие орудия дальнобойностью превосходили городские. Вскоре смерть принялась косить горожан. Разбито было несколько картаунов. Из орудийной прислуги гибли по двое, по трое за раз. Отцу францисканцу, который ходил по шанцам, благословляя орудия, обломком лафета разворотило лицо; рядом с ним упало двое евреев, отчаянных смельчаков, помогавших при наводке.
Но более всего били пушки по городскому шанцу. Казимеж Гумецкий сидел там подобно саламандре, весь в огне и в дыму; добрая половина из его сотни полегла, те, что остались, почти сплошь были ранены. Он сам онемел и оглох, но при поддержке ляшского войта заставил вражескую батарею замолчать, до тех пор, по крайней мере, покамест на место прежних разбитых пушек турки не выкатили новые.
Прошел день, второй, третий, а страшный colloguium пушек не умолкал ни на минуту. У турков пушкари менялись четыре раза за сутки, в городе же выстаивать приходилось одним и тем же — без сна, почти что без еды, задыхавшимся от удушливого дыма, а то и раненным осколками камней и обломками лафетов. Солдаты держались, но у горожан дух стал ослабевать. Пришлось даже загонять их палками к орудиям, впрочем, многие из них тотчас падали замертво. К счастью вечером и в ночь на третий день, с четверга на пятницу, сила удара перекинулась на замки.
Оба замка, в особенности старый, закидали гранатами из больших мортир, впрочем, «особого вреда от них не было, поелику граната во тьме различима и от нее с легкостью можно увернуться». Только под утро, когда от смертельной усталости люди засыпали на ходу и валились с ног, погибло их все же довольно много.
Маленький рыцарь, Кетлинг, Мыслишевский и Квасиброцкий отвечали из замков на огонь турков. Генерал подольский время от времени заглядывал к ним, он ходил под градом пуль весьма озабоченный, но пренебрегал опасностью.
К вечеру, когда огонь усилился еще пуще, генерал подольский подошел к Володыёвскому.
— Мы здесь долго не продержимся, полковник, — сказал он.
— Продержимся, покуда турки стрельбою довольствуются, — ответил маленький рыцарь, — но они нас минами отсюда выкурят, камень уже долбят.
— В самом деле долбят? — с тревогой спросил генерал.
— От семидесяти пушек грохот стоит неумолчный, но случаются все же минуты тишины. Как придет такая минута, вы, ваша светлость, прислушайтесь и услышите.