Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7

Сенкевич Генрик

— Садись, мой мальчик, и будь как дома, — продолжал между тем Плавицкий.

Поланецкий сел.

— Дорогой дядя, — сказал он, — мне очень приятно видеть вас, и я, конечно, вас бы навестил и помимо всякой практической цели, но, как вы знаете, моя мать…

Плавицкий неожиданно положил ему руку на колено.

— А кофе ты пил?

— Пил, — отвечал сбитый с толку Поланецкий.

— А то ведь Марыня имеет обыкновение ни свет ни заря в костел уезжать. И ты прости, что я свою комнату тебе не уступил, но я стар… и привык к своей стариковской норе…

И плавным движением руки он обвел комнату.

Поланецкий

невольно последовал взглядом за его жестом. Когда-то он за счастье почитал попасть в эту комнату, где развешано было оружие пана Плавицкого. С тех давних пор переменились здесь только обои, теперь розовые с бесчисленными квадратами, в каждом из которых удила рыбу юная пастушка, одетая в манере Ватто. У окна возвышался белый умывальник с зеркалом в серебряной раме, весь уставленный баночками, коробочками, флаконами, щетками, гребенками, пилочками для ногтей и другими туалетными принадлежностями. Рядом в углу, на подставке — трубки с янтарными мундштуками; над диваном — кабанья голова, под ней — две двустволки, ягдташ, охотничий рог и прочее охотничье снаряжение. В глубине комнаты виднелись стол с разложенными на нем бумагами и дубовые полки с книгами; всюду множество вещей, вероятно, нужных и красивых, но доказывавших прежде всего, что все в доме, как вокруг оси, обращается вокруг хозяина этой комнаты, который и сам не забывает позаботиться о себе. Словом, это была комната отнюдь не распростившегося с былыми замашками, пекущегося о мелких прихотях старого холостяка и эгоиста. И не требовалось особой проницательности, чтобы понять: старик ни за что, никому своей комнаты бы не уступил.

— Ты удобно устроился? Как спал? — продолжал расспрашивать гостеприимный хозяин.

— Спасибо, хорошо; встал поздно.

— Надеюсь, погостишь у нас недельку.

Поланецкий, отличавшийся живым нравом, чуть не подскочил на стуле.

— Вы разве, дядя, не знаете, что у меня в Варшаве дела? И компаньон, которому трудно управляться одному. Так что мне надо вернуться как можно скорее и еще сегодня покончить с делом, из-за которого я приехал.

— Нет, мой мальчик, — проникновенно и с достоинством заговорил Плавицкий. — Во-первых, нынче воскресенье, а во-вторых, родственные чувства превыше всяких дел. Сегодня ты для меня родственник, а завтра, если угодно, можешь быть кредитором. Вот так-то! Сегодня ко мне пожаловал мой дорогой Стах, сын незабвенной Анны. И останется Стахом до завтра! Это говорит тебе старший в семье, и ты должен послушаться меня, своего любящего дядюшки…

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — слегка поморщившись согласился Поланецкий.

— Вот сейчас твоими устами заговорила Анна… Трубку куришь?

— Нет. Я курю папиросы.

— И напрасно, поверь мне. Но для дорогого гостя найдутся и папиросы.

Разговор был прерван стуком подъехавшего к крыльцу экипажа.

— Это Марыня вернулась от ранней обедни.

Поланецкий взглянул в окно и увидел барышню в розовом платье и соломенной шляпке, вылезающую из шарабана.

— Ты познакомился? — спросил Плавицкий.

— Еще вчера имел удовольствие…

— Единственное мое дорогое дитя! Сам понимаешь, только ради нее и живу я.

Дверь приоткрылась, и молодой голос спросил:

— Можно?

— Можно! Можно! У меня Стах, — отвечал Плавицкий.

Марыня

с соломенной шляпкой, перекинутой на лентах через руку, стремительной походкой вошла в комнату и, поцеловав отца, протянула руку Поланецкому. В розовом ситцевом платье выглядела она очень стройной и хорошенькой. Что-то праздничное, воскресное было во всем ее облике, от нее будто веяло свежестью этого ясного погожего утра. Волосы у нее слегка растрепались, щеки зарумянились — она была само воплощение молодости. Ее оживленное лицо показалось Поланецкому красивей, чем вчера.

— Сегодня обедня начнется немного позже, — обратилась она к отцу. — Каноник сразу после службы уехал на мельницу причащать Святковскую. Она совсем плоха. Так что у тебя есть еще полчаса.

— Вот и хорошо, — сказал Плавицкий. — А пока познакомьтесь со Стахом поближе. Ей-богу, вылитая Анна! Впрочем, ты ведь ее не видела. Завтра он, Марыня, будет нашим кредитором, если пожелает, но сегодня — он наш родственник и гость.

— Чудесно, — отвечала Марыня, — значит, проведем воскресенье весело.

— Вы так поздно легли вчера, — заметил Поланецкий, — а сегодня к заутрене поехали!

— К заутрене ездим я да повар, чтобы с обедом успеть, — ответила она непринужденно.

— Я забыл вчера: вам кланяется пани Эмилия Хвастовская, — сказал Поланецкий.

— С Эмилькой мы уже полтора года не виделись, но переписываемся довольно часто. Я слышала, она с дочкой собирается в Райхенгалль.

— Да, на днях уезжают.

— Как девчушка?

— Очень рослая для своих двенадцати лет, но бледная. Вообще вид у нее нездоровый.

— А вы часто видаетесь с пани Эмилией?

— Довольно часто. Это почти единственный дом в Варшаве, где я бываю, она очень симпатичная.

— Скажи, мой мальчик, — перебил Плавицкий, беря со стола пару свежих перчаток и кладя в боковой карман, — чем ты, собственно, занимаешься в Варшаве?

— Я, как теперь принято говорить, коммерсант. У меня торгово-посредническая контора на пару с неким Бигелем. Мы покупаем и перепродаем зерно, сахар, лес, вообще что придется.

— Я слышал, ты — инженер?

— Да, техник. Но мне не удалось найти работу на фабрике после заграницы, вот я и занялся торговлей, тем более что немного в этом разбирался, все-таки четыре года был компаньоном Бигеля, хотя дела-то вел он. Но узкая моя специальность — красильное дело.

— Как ты сказал?

— Красильное дело.

— Чем только в нынешнее время не приходится заниматься, — глубокомысленно заметил Плавицкий. — Но я не ставлю тебе этого в вину. Важно старинные семейные традиции блюсти, а работа, она не унижает человека.

Поланецкого, который при появлении Марыни пришел в хорошее расположение духа, развеселила «grandezza» ^[55]Плавицкого.

— Ну и слава богу, — откликнулся он и улыбнулся, показывая крепкие белые зубы.

Марыня улыбнулась в ответ.

— Эмилька — кстати, она тоже вам симпатизирует — писала мне о вашем уменье вести дела.

— В сущности, это несложно — ведь конкуренции почти нет, если не считать предпринимателей-евреев. Но и с теми вполне можно поладить, если только ты не антисемит, палки в колеса они не будут ставить. А что до пани Эмилии, в делах она смыслит не больше своей Литки.