Гентианский холм
Шрифт:
Наконец аббат зашевелился и наклонился вперед с зажатыми между коленей ладонями.
— Доктор рассказал тебе что-нибудь про Стеллу, когда дал этот клочок бумаги? — спросил он.
Его голос был ясным, сухим и твердым, и голос Захарии был также ясен, когда он отвечал.
— Он рассказал мне, что Стелла была удочерена отцом и матушкой Спригг.
Все еще объединенным чувством присутствия некоего совершенства, им казалось, что голос каждого из них будто звучал в душе другого, так что в конце концов они слились в симфонию совершенной симпатии друг к другу.
— Расскажи мне все, что ты знаешь об этом удочерении, —
Захария рассказал ему. Он все еще ничего не понимал, сознавая только, что каждое из его мягко сказанных слов, звучащих так же тихо и беспристрастно, как тиканье часов, старило аббата на многие годы. Воздействие великой радости в первые мгновения может быть таким же мучительным, как воздействие горя. Хотя радость и не обладает парализующими качествами горя. Ибо в глубинах своей души человек ожидает счастья, которое должно произойти когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь. Внезапно промокнув среди ясного неба, он не ошеломлен в своем неверии, как бывает ошеломлен, когда небеса темнеют и сверху обрушиваются потоки воды. Захария знал, что история, рассказываемая им, вела к счастью. Он знал об этом и поэтому безмятежно и твердо шел через напряжение первой муки. Он закончил свой рассказ и немного подождал, но не для того, чтобы сказать что-нибудь еще, а для того, чтобы решить, что ему делать дальше. Было так хорошо служить этому человеку, который так бескорыстно служил ему. Аббат двинулся, разжал руки, вытянул их и затем позволил им свободно упасть на ручки кресла.
— Много лет назад у меня были жена и ребенок, — сказал он Захарии, — я думал, что потерял их обеих при крушении «Амфиона». Но теперь мне кажется, что мой ребенок все еще жив.
Свет луны и свечи вдруг показался Захарии необычайно ярким. Он почти ослепил его. Юноша закрыл глаза и затем снова открыл их. Аббат передвинулся в своем кресле так, чтобы лунный свет падал ему на лицо. Но Захария не видел этого. Вместо лица аббата в лунном свете он видел лицо Стеллы, опиравшейся подбородком на верх калитки.
— Ну и дурак же я был, — тихо сказал он, — только у вас и у Стеллы такие темно-серые глаза, одинаково посаженные и такие яркие, что трудно смотреть в них, не опуская взгляда. И форма ваших рук, и — так много всего.
Он сделал паузу, уже зная, что ему следует сделать теперь.
— Ночь уже на исходе, я думаю. Однажды вы говорили мне, что любите встречать рассвет на улице.
Аббат резко поднялся. Это было именно то, чего он хотел. Вырвавшись из дома, шагать по улице в одиночестве. Но сперва он пересек комнату и остановился у кровати, глядя на Захарию.
— От кого угодно, — сказал он, — даже от твоего отца-доктора я ожидал бы услышать эти новости, но только не от тебя.
Он исчез в одно мгновение, бесшумно закрыв за собой дверь, но Захария услышал только то, что аббат сказал самому себе, выходя: «…она жива… и это искупит все печали, которые я когда-либо испытал».
Захария лежал на постели аббата, как когда-то, весь израненный, лежал на его столе. Как о многом ему нужно было подумать! Но теперь, оставшись в одиночестве, чтобы подумать обо всем этом, Захария вдруг почувствовал себя настолько уставшим, что уже не мог ни о чем размышлять. Он перевернулся на другой бок, снова подложил руку под щеку и мгновенно уснул.
Несколько часов
— Отец! — почти закричал он.
Доктор хмыкнул в знак того, что услышал приветствие, но не повернул головы.
— Не все сразу, — буркнул он, — теперь я слишком занят с этим кофе. Я уже насмотрелся на тебя, пока ты спал, а ты еще насмотришься на меня.
Захария улыбнулся. Богатство и теплота глубокого голоса доктора, казалось, принесли с собой все великолепие английской глубинки, окутывающей его: зарево кукурузных полей, гудение пчел, запах клевера. «Ты еще насмотришься на меня». Это говорила Англия. Он любил ее и служил ей. Она была этим довольна.
Доктор окончил готовить завтрак, подошел к кровати и встал рядом с нею, глядя на Захарию.
— Просыпайся, сын, — сказал он, и голос его слегка охрип от нежности.
Его глаза ярко сверкали, и обветренное, загорелое некрасивое лицо озарилось гордостью. Затем тон его голоса внезапно изменился.
— Вставай, ты, ленивый балда! Завтракать в постели, будто какая-нибудь изнеженная леди! Если это вообще можно назвать завтраком! Кофе и булочки. Черт возьми, я стал завтракать только парой жареных яиц и куском ветчины.
Посмеиваясь, Захария вылез из кровати. Его ноги слегка подгибались под тяжестью тела, когда он шел через всю комнату к шкафу, где аббат положил его вещи, но доктор остановил его железной хваткой чуть повыше локтя.
— Да-а, аббат был подобрее ко мне, — довольно проворчал Захария, — не то что вы!
Обняв сына одной рукой, доктор другой открыл дверцу шкафа и вытащил одежду Захарии. Затем помог ему одеться, снова подтолкнул к столу и, усевшись на подоконнике, налил кофе.
— Я приехал так скоро, как мог, — сказал он. — Ну, ты знаешь. Прошлой ночью я приехал слишком поздно, чтобы что-то предпринимать, можно было только завалиться спать в гостинице. Шагая по улице сегодня утром, я встретил монсеньора де Кольбера, выходящего из булочной. После нескольких минут разговора нам пришлось повернуться и возвратиться в гостиницу. Пассажирский поезд на запад страны отходит сегодня утром. Аббат уже отправляется на нем. Во дворе гостиницы я взял его булочки, а он прихватил мою сумку. Там были некоторые необходимые для путешествия вещи, бритва и все такое. А также книга по заболеваниям печени, которая вряд ли его заинтересует. А теперь я должен иметь дело с его бритвой и его требником, который вряд ли заинтересует меня.
— Рассказ о Стелле заинтересует тебя, — тихо сказал Захария. — Он рассказал тебе о Стелле?
— Да. На пути от булочной до экипажа он мне многое рассказал. Я должен отдать французу должное — несмотря на явный шок от радости или горя и бессонную ночь, он показал себя хорошим собеседником и связно поддерживал разговор.
— Вы были удивлены, узнав про Стеллу?
— Естественно, сильно удивлен, обнаружив, что у аббата есть дочь, так как я не подозревал, что он вообще состоял в браке; но ничуть не удивился, когда узнал, что наша Стелла графиня. Ну, вероятно, это не вполне так, хотя, как я понимаю, малышка могла бы насчитать целую кучу покойных кузенов — принцев и князей.