Географ глобус пропил. Золото бунта
Шрифт:
— Зыко получается! — хохочет Чебыкин.
Дальше мы просто стоим, пережидая дождь. Но стоять скучно. Демон пробует закурить, но на него орут. Тютин наклоняется почесать колено и получает пинок под зад от Градусова.
— Слушайте, давайте, чтоб не мерзнуть, водки замахнем? — предлагает Борман.
— Ну, ща! — подаю голос я. — Чтобы в пороге вы пьяные на дно пошли?
— В кои-то веки Географ против выпивки, — хмыкает Овечкин.
— Оскотинился, — соглашаюсь я. — Бивень. Лучше пойдемте на разведку порога, если замерзли. Не
— А как сейчас слоником идти можно? — спрашивает Люська.
— А почему бы и нет? Тут дорога вдоль берега.
Мы разворачиваемся все в одну сторону и идем по поляне, как рыцарский конь в доспехах. Проселок сам выворачивается под ноги. Наш слоник, хихикая и взвизгивая, растягиваясь и сжимаясь, медленно выбирается из перелеска и ползет вдоль реки. Вскоре Ледяная под склоном начинает шуметь. Это внизу потянулась шивера, предваряющая Долгановский порог. Мы ползем дальше.
— Стой, — говорю я. — Зырьте, вон табличка.
Отцы приподнимают тент козырьком. Блестящая никелированная табличка привинчена к скальной стенке над дорогой.
— «В этом пороге 7 мая 1967 года трагически погиб турист Сергей Долганов. 1948—1967 гг.», — читает Чебыкин.
— Потому порог и называется Долгановский? — спрашивает Люська.
— Да. Географ же тыщу раз объяснял, — говорит Борман.
— Дак чо, — неизменно отвечает Люська.
— Вы шары-то в другую сторону поворачивайте, — ворчит Борман. — А то вторую табличку вешать придется...
Мы идем дальше вдоль Долгана. Шивера расслаивает течение на несколько неравных потоков. Потоки словно бы заворачиваются спиралью друг вокруг друга, обрастая пеной, и в сплошном мыле начинается порог. В густом кипении торчат каменные зубцы. То взблескивают, то пропадают желтоватые струи — как спины дельфинов. Взлетают фонтаны брызг. Стоит гул и рокот. Я отчетливо вижу три рельефных пенных барьера — три каскада Долгана. Да, Долган — это штука серьезная. Не то что водяной ухаб под Семичеловечьей, разломивший наш катамаран.
Я вылезаю из-под тента и пальцем указываю, где что, вычленяя из хаотичной круговерти основные звенья. Вот кинжальный слив, вот бочка, вот бульник, вот косые валы, вот воронка, вот обливной валун, вот плита-полоз, вот противоток, вот улово, вот заверть, вот подрезная струя, вот суводь, вот слив ромашкой, а вот подковой. Я напрягаю глотку, перекрикивая шум порога. Я объясняю, как нам надо проходить Долган. Я объясняю каждому, кому как надо работать. Я называю ориентиры. Я даже признаюсь, что командирское место — мое и мне с Борманом придется поменяться.
Борман слушает меня, морща лоб и шевеля губами. Градусов засовывает руки в карманы, косится на реку, презрительно щурится и сплевывает. Чебыкин млеет, слыша грозные и красивые слова: «пульсирующий вал», «отбойная струя», «телемарк», «оверкиль». Физиономия Тютина выражает предсмертную тоску. Демон, как всегда, безмятежен. Овечкин хмур и недоволен, как перед скучной и тяжелой работой.
Мы добираемся до конца Долгана и оглядываем порог снизу вверх, задом наперед. И отсюда видно, что весь порог — это длинные, стертые, выщербленные ступени речного русла, по которым несется и скачет бешеная, слепая вода.
— Виктор Сергеевич, я не уверен в себе, — говорит Борман. — Может, вы все-таки сами поведете катамаран?
— Нет, — отвечаю я. — Поведешь ты. Лидер — это тот, кто лидер до конца. Будь уверен в себе. И если припечет, то не вспоминай, чему тебя учили. Лучше последовательно делай то, что считаешь верным. А вы, отцы, подчиняйтесь капитану беспрекословно. Это, между прочим, иногда труднее, чем командовать самому.
Отцы долго и задумчиво глядят на порог.
— Эротично... — наконец говорит Чебыкин.
— Страшно, — возражает Люська. — А можно по берегу пойти?
— Можно. Кто боится — идите по берегу. Ну, есть еще вопросы?
Вопросов нет.
— Значит, так, — говорю я. — Тогда вы возвращайтесь и готовьте обед. А я пойду в Межень. Вон она, за Хромым камнем. Два километра отсюда. Раз в день к четырем часам туда приходит автобус со станции Гранит. Мы на него не успеваем. Но я успею и договорюсь с водителем, чтобы он снова приехал за нами часов эдак в десять. Нам хватит времени, чтобы после порога разобрать, высушить и упаковать катамаран, собрать рюкзаки и поужинать. А в десять уедем на станцию и ночью — домой. Расклад ясен?
— Ясен, — кивает Борман.
— Может, кто хочет со мной пойти, за компанию? — спрашиваю я.
Переться в дождь дураков, естественно, нет.
— Я хочу, — вдруг говорит Маша. — Возьмете меня, Виктор Сергеевич?..
... Подняв капюшоны, мы с Машей идем по проселку. Слева — лес, справа — Ледяная. Мы не разговариваем. Я держу руки в карманах и широко перешагиваю через лужи в старых колеях.
— Виктор Сергеевич... — наконец говорит Маша. — Виктор Сергеевич... Я хочу вам сказать... Простите меня.
— За что? — охрипнув, спрашиваю я.
— За то, что наговорила вам вчера. И вообще... Сегодня мы уезжаем, и у меня такое чувство, что все это время я потратила даром...
Надо же... Всегда вела себя безупречно — а чувство то же самое, что и у меня. Значит, есть на свете и грех праведности.
— Я вот думала, что все поучала вас... А зачем? Ведь есть Овечкин, который все делает правильно. Но я его не люблю.
Я искоса гляжу на Машу. Маша смотрит себе под ноги.
— И еще я поняла, что мне-то легко в вас влюбиться. Ученицы всегда влюбляются в учителей... А вам? Может, вы больше тосковали, чем веселились... А я вам морали читала, дура...