Геологическая поэма
Шрифт:
Валентин продолжал посматривать украдкой на мальца. Несомненно, Андрюша был, как говорят французы, «праздничный ребенок», зачатый во хмелю, умственное развитие которого, как оно и бывает обычно в таких случаях, отклонилось от нормы, но только почему-то не в сторону замедления, а, наоборот, противоестественного ускорения.
«Как знать, — подумал Валентин, — не получится ли когда-нибудь из этого малыша уродливо однобокий, недобрый, но громадный ум…»
— Что это у тебя там такое? — мягко спросил он, указывая взглядом на сооружение в углу. — Охотничье зимовье или блиндаж?
Андрюша отрицательно
— Не, это тюряга. Там сейчас сидят медведь и безуший заяц. Они напились и подрались, так я им дал по пять лет от звонка до звонка.
— Н-ну-у… — Валентин не сразу и нашел, что сказать на это. — Ты, видно… э-э… очень не любишь пьяных, да?
— У-у, я бы им всем колун на шею повесил, — недетская злоба исказила лицо Андрюши. — Они в тот раз мою рыбку напоили водкой, и она померла.
— Погоди, погоди… — ошалело пробормотал Валентин. — Водкой? Рыбку? Какую рыбку?
— Какую, какую!.. В речке поймал, — сумрачно объяснил Андрюша. — В стеклянную банку, знаешь? Берешь толстую кору от полена и вырезаешь ножичком крышку к банке, а в середке круглая дырка. Дырку обмажь хлебом, только хлеб надо сначала хорошенько пожевать. Потом в банку наливаешь воды и кладешь на дно. А маленькие рыбки начинают туда заходить и попадаются.
— Ага, — кивнул Валентин. — Вроде корчаги получается, верно?
— Гляди-ка, понимает! — криво усмехнулся малец. — Ну, поймал я пескарика и принес домой, а у мамки мужики сидят, водку жрут. Один, протокольная такая рожа, увидел пескарика и говорит: «Дадим выпить рыбке». Взяли у меня банку, воду всю вылили, а водку налили. Пескарик потрепыхался немного, рот разинул и умер. И все стали смеяться, а мамка заплакала. Паразиты вы, говорит, парнишку хоть пожалели бы, коль рыбки не жалко… А я не плакал. Я им сказал…
— Что же ты им сказал? — не выдержал Валентин.
— А сказал: оплатите веселье! И тогда они надавали мне много-много железных и бумажных денежек. Я их потом все бабке отдал. Зачем мне денежки? Не имей сто рублей, а имей одну нахальную морду…
«Ч-черт, сплю я, что ли? — подумалось вдруг Валентину. — Бред какой-то…»
— Налить тебе еще чаю-то? — бабка дожевала картофель и потянулась к чайнику.
— Спасибо, не хочу больше, — Валентин отставил недопитую кружку.
Малец тем временем вылез из-за стола и, удалившись в угол, тотчас нырнул в свой закуток. Чуть повозился там и запел тонким мелодичным голоском:
Деньги заветные ровными пачками С полок глядели на нас…
— Так я скажу Катерине оформить бумагу, чтобы вы мог ли получать ее зарплату, — предложил Валентин.
Старуха подумала, покачала головой.
— Нет, голубь. Бог с ними, с ее деньгами. Баба она молодая, ей, поди, и приодеться надо. У ней, вишь, даже путного пальта зимнего нету — ейный изверг приревновал ее да со злобы топором пальту и порубал… Положил, говорит, на порог и расшинькал в кусочки… Мы уж с парнишком как-нибудь потерпим маленько без ейных денег… До каких же пор то она пробудет в тайге?
— В середине сентября, наверно, вернется.
— О-хо-хо, долгонько… Ну да уж ничего, проживем, дождемся.
Отец мой пьяница, за рюмкой тянется,А мать уборщица, какой позор!..— негромко
— Слушай команду, урки!
«Хорош, видно, был у нас папочка, — сумрачно усмехнулся Валентин. — Или же все это треп развеселых мамочкиных приятелей? М-да, таковы-то вот детские впечатления этого отпрыска…»
Между тем Андрюша, всласть настращав своих игрушечных подопечных, закончил коротко и властно:
— Марш!
Вздохнув, Валентин повернулся к бабусе.
— Можно, я вам… э-э… оставлю немного денег? Потом когда-нибудь, осенью, Катя мне вернет…
— А-а, знать, совесть-то заговорила! — бабуся ехидно засмеялась. — То-то смотрю, чего это он егозит: то чаю попросит, то воды принесет… Ну, давай, голубь, давай сюда денежки.
Совершенно оторопевший от таких слов Валентин запустил руку во внутренний карман пиджака, поспешно смял в горсти несколько бумажек и сунул их бабусе. Та, по-прежнему усмехаясь и жуя губами, приняла деньги, аккуратно расправила, пересчитала и спрятала за пазуху, после чего выжидательно уставилась на Валентина.
— Что? — почему-то шепотом спросил он.
— Все? — последовал строгий вопрос.
— Что все? — не понял Валентин.
— Отдал-то, говорю, все, что было дадено? — сурово спросила старуха.
— Да никто ничего мне не даде… не давал! — раздраженно начал было он, но тут же оборвал себя и поднялся. — Ладно, я пойду. Расскажу, конечно, Кате, как вы тут живете. Пусть она хорошенько задумается…
— Что шибко расскажешь-то… — пробурчала бабка.—
Сама, поди, знает, что не у Христа за пазухой живем… Ну, ступай, ступай…
Она слабо махнула высохшей рукой, но, увидев, что Валентин берет рюкзак, мигом встрепенулась, тревожно блеснула глазками.
— А сидор-то, милок, ты не трожь. Продукты-то, поди, в нем были, стало быть, наш он, сидор-то!
— Да-да, конечно… — окончательно смешался Валентин. — Забыл совсем…
— То-то же… Ишь, шустрый какой выискался!..
— До свиданья, Андрюша, — проговорил Валентин, но тот, занятый чем-то в своем закутке, не услышал его.
— «Директор из госбанка, с лицом, как обезьянка…» — увлеченно напевал малец и постукивал не совсем в такт чем-то дребезжащим. — «С медведя жареный шишлет!..»
3
Идя обратно, Валентин непроизвольно избрал кружной путь — безлюдной окраиной поселка, вдоль речки, куда выходили зады обнесенных жердями приусадебных участков. Бродившие по неширокой береговой луговине козы провожали его пристальными наглыми глазами. Стреноженные кони беспокойно пофыркивали и, крылато взмахивая гривами, тяжелым поскоком уходили в сторону. Лишь лобастые телята не обращали внимания на задумчиво бредущего человека — бросив объедать низкую траву, они дружно тянули тупые мордочки в ту сторону, где невидимые за домами возвращались с пастбища их мамаши, чье теплое влажное мычанье так явственно отдавало парным молоком.