Геологическая поэма
Шрифт:
И вот после многих часов или дней человек достигает наконец водораздельной кромки и, взойдя на нее, изумленно замирает. Перед ним не ножевой остроты гребень, сразу за которым — спуск, срыв, как мыслилось при взгляде снизу, из долины, а совершенно неожиданный, невесть откуда взявшийся и, казалось бы, абсолютно невозможный здесь протяженный кусок равнинной местности. Пенеплен.
Если человек, поднимаясь сюда, в попутном шуме лесов и вод, в отдаленном гуле камнепадов, в угловатой незавершенности скал, в непролазно-хаотическом нагромождении глыбовых россыпей, в головокружительном сочетании возносящегося и ниспадающего, — если во всем этом он бессознательно ощущал, даже не зная такого понятия, геологическую молодость своего мира, незамирающую работу неких сил, то тут, в этом поднятом в поднебесье странном и обособленном уголке планеты, ничего похожего не было. Безликая сглаженность затухающих
Отдавая должное необычности подобных оказавшихся не на своем месте осколков равнин, горские жители в разных концах света издавна обозначали их специальным словом: полонины — в Карпатах, яйлы — в Крыму, альтиплано — в Кордильерах, таскылы — в Западных Саянах…
Валентин поглядел назад, вниз. Сильно отставший Роман поднимался медленно, зигзагами, часто останавливаясь. Валентин пожалел, что не обменялся с ним молотками — вместо его пижонского заграничного надо было дать ему наш, подлинно геологический, с метровой длины ручкой, на которую в случае чего можно опираться, как на трость.
Скинув рюкзак, он удобно устроился на сухой, нагретой солнцем земле, извлек из полевой сумки карту, полевой дневник, но записывать ничего не стал. Просто сидел и, обводя вокруг себя взглядом, размышлял. Эта как бы выпавшая из времени высокогорная равнина в геологическом отношении большого интереса не представляла. Но что-то в ней беспокоило Валентина, беспокоило неосознанно. Вызывало какие-то смутные, никак до конца не проясняющиеся мысли. Здесь мерещилось присутствие чего-то, что, за неимением другого обозначения, приходилось считать призрачным подобием особой жизни. Умом своим понимая, что все это чепуха, чушь, Валентин все-таки никак не мог отделаться от навязчивого ощущения: среди вот этих будто нарочито безжизненных долин и бугров незримо обитает нечто.
В первый раз он побывал тут в позапрошлом году, нанес на карту контуры плато — и казалось бы, на том и кончено дело. Однако прошлым летом он завернул сюда вторично, причем без малейшей необходимости и не будучи в состоянии даже самому себе толком объяснить, зачем это делает. Оба раза он был не один — с ним шли маршрутные рабочие, — поэтому он не мог позволить себе рассиживаться, таращась на окружающее и думая черт-те о чем. Но рано или поздно поразмыслить требовалось — сейчас Валентин осознавал это со всей вызревшей за два года убежденностью.
Термин «пенеплен» был введен в геологию в 1889 году профессором Гарвардского университета Уильямом Моррисом Дейвисом и сопровождался следующим пояснением: «Зрелость проходит, и, когда вершины холмов и их склоны, как и днища долин, оказываются практически снивелированными, старость полностью вступает в свои права. Ландшафт представляет собой тогда чередование полого волнистых бугров, перемежающихся с мелкими долинами… Эту почти лишенную неровностей равнину… следует считать почти окончательным завершением непрерывного в своей последовательности эрозионного цикла, окончательной стадии которого должна была бы соответствовать равнина, лишенная каких-либо неровностей». Несомненно, как все естествоиспытатели старой школы, он был поэт в душе, этот академически тщательный американец, почетный член Русского географического общества…
Итак, старость рельефа земли. Валентин подумал, что видит перед собой выродившийся кусочек того мира, каким он, мир этот, был во времена динозавров. Бесконечные низменные пространства. Лишь кое-где высятся трухлявые остатки некогда величественных гор, похожие на торчащие корешки обломанных, стертых зубов. Куда ни глянь — озера, болота, леса (куда до них современным джунглям!), плоские — от горизонта до горизонта — морские побережья. Все — жаркое, душное, огромное. Гомерически чудовищные формы жизни. Так длилось миллионы лет. Потом эти казавшиеся неизменными и вечными равнины бульдозерно взломало тектонической революцией новейшего времени, раскололо, растерзало, вздыбило. Из титанических обломков были воздвигнуты нынешние горные сооружения. Рождение человечества произошло на кардинально обновленной планете. Случись иначе — оно не появилось бы вообще. Человек как таковой — дитя революции, и она в его природе. Что до уцелевших частей архаической земли динозавров, то они были захоронены под могучими толщами молодых минеральных формаций.
«Вся
— И если господин Дюринг намерен изгнать из мышления суть закона отрицания, то пусть будет любезен изгнать ее сначала из природы и истории, — вслух произнес Валентин, без труда вызывая в своей цепкой памяти слова Энгельса. — И изобрести такую математику, где дифференцирование и интегрирование запрещены под страхом наказания!
Он засмеялся и процитировал уже иное — взятое Достоевским из Евангелия:
— Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет — то принесет много плода.
Именно с зерном, не упавшим в землю, ассоциировался вздернутый вровень с нынешними горными вершинами остаток, и даже не остаток, а скорее иссохший труп болотистых доисторических низин. И как всякий вывих из естественного хода событий, этот геологический труп нес в себе зло — реликтовое зло эпохи звероящеров.
Чисто метафорическая, так сказать фигуральная, мысль об «ископаемом зле» возникла вовсе не на пустом месте. Валентину был слишком памятен не столь уж давний случай в одной поисково-съемочной партии, где работал его студенческий друг. Центральная база этой партии ставилась основательно, с расчетом на три полевых сезона. Место для нее подобрали с толком: высокое, сухое, продуваемое ветром, который уносил таежный гнус. Впереди — река, полноводная, спокойная, рыбная; под боком весело журчит впадающий в нее маленький ключик, этакое шаловливое горное создание с чистейшей и холоднейшей водой, с руслом, сплошь заваленным звонкой галькой и приятно-округлыми большими валунами; в тылу базы, прикрывая ее от холодного северного ветра, поднимался невысокий, густо залесенный хребет. В середине полевого сезона эта база была начисто уничтожена водяным валом, и вал пришел не по руслу большой реки, а скатился по ключу, ключику, маленькому шаловливому созданию. Бревенчатые баня и склад, палатки, капитально поставленные на сруб, и прочее полевое хозяйство слизнуло за считанные минуты. Лишь по невероятно счастливой случайности обошлось без человеческих жертв. Осенью, уже на базе экспедиции, был разбор происшествия. Геоморфологический анализ топографических карт, а главное — аэрофотоснимков, выявил: верхняя часть водосборного бассейна злополучного ключа, якобы безобидного крохотули, оказалась несоразмерно обширной и располагалась на пенеплене. В плато была мягко «вдавлена» ветвистая система отлогих голых долин, сухих большую часть года. Во время продолжительных дождей вода со всей этой немалой площади скатывалась не постепенно, не тотчас, а накапливалась до определенного предела, после чего внезапно и атакующе устремлялась вниз, набирая по пути разгон и сокрушительную мощь. Получалась, так сказать, «система с запаздыванием». Пенеплен в этом случае становился, по существу, как бы раструбом гигантской воронки, а ее горлышком — тот самый ключик, по руслу которого в единицу времени пролетало воды в десятки, а то, может быть, и в добрую сотню раз больше, чем в обычное время. Вывод, увы, задним числом был таков: приустьевая часть ключа эпизодически подвергается затоплениям в форме разрушительного водяного вала… Наконец, волоча ноги, появился Роман. Подошел и, не говоря ни слова, буквально упал на щебнистую землю, утыканную убогой колючей травкой.
— Подложи под себя рюкзак, — посоветовал Валентин. — Видел Субботина — тоже садился в маршрутах куда попало, а теперь радикулитом мается.
— Коллега, извините за вульгаризм, но я стер ноги аж до самой задницы, — прохрипел Роман, потащил с ноги сапог, охнул и выругался.
— Давай помогу, — Валентин, присев на корточки, ловко сдернул с него сапоги, вытряхнул из них изжульканные влажные портянки.
Страдальчески ощерясь, Роман снял измятые носки, и Валентин, едва взглянув на его ступни, даже присвистнул: