Шрифт:
Из эпохи борьбы швейцарского народа за независимость
Часть первая
Над окаймленным острыми утесами ущельем Юльер в Граубюндене стояло полуденное солнце. Раскаленные каменные стены сверкали под прямыми жгучими лучами. Мгновеньями, когда облака закрывали солнце, горизонт суживался, горы вырастали и суровыми, крутыми громадами надвигались друг на друга, редкие снежные пятна и выступы ледников между зубчатыми вершинами то вспыхивали искрами на солнце, то облекались зеленоватою тенью. Стояла гнетущая
По обе стороны тропинки, посреди широко раскинувшихся гор, стояли две колонны с обломанными капителями, выжившие уже не одно тысячелетие. В выдолбленном ветрами и бурями углублении в ущербленной верхушке одной колонны скопилась дождевая вода; птичка, попрыгивая по каменному краю, пила прозрачную воду…
Внезапно издали донесся повторенный и преображенный эхом собачий лай. На поросшем местами травой горном скате спал пастух. Разбуженный собачьим лаем, он вскочил, накинул на себя куртку и смелыми прыжками бросился с крутого уступа вниз собирать свое овечье стадо, далеко раскинувшееся по склонам белыми подвижными точками. Один из его косматых псов помчался за ним; другой, – старый, вероятно, пес, не отважившийся прыгать по обрывам, – стоял на выступе скалы и беспомощно визжал…
Зной разгорался, сгущалась духота. Солнце поднималось выше и выше. Облака плыли бесконечной чередой.
У ног черной, влажной от близких ледников скалы струились беззвучно стекавшие в небольшое озеро серебристые нити водопадов. Причудливых очертаний исполинские утесы окружали чистую, прозрачную до дна воду. С горной тропинки видна была та часть зеркальной глади, где озеро, мелея, переходило в небольшой сочный зеленый луг. На этом зеленом пятне то появлялась, то вновь исчезала голова пасшейся кобылы; несколько дальше две лошади мирно щипали траву, а третья пила холодную воду.
Наконец показался и человек. Поднявшись из западной части ущелья, он вышел круто извивавшейся тропинкой на вершину. Это не был горец с обветренным, опаленным солнцем лицом. Одет он был по-городски, ноша его в ремнях за спиной была не тяжела – магистратский плащик и короткая шпага. Но шагал он молодо и легко, и умными, быстрыми глазами оглядывал чуждый ему горный мир. Наконец он подошел к двум римским колоннам. Здесь он снял ранец, прислонил его к колонне, вытер лицо чистым платком и, увидев воду в углублении другой колонны, освежил лоб и руки; затем отступил на шаг назад и с благоговейным любопытством стал разглядывать свой античный умывальник. С деловитым видом вынул он из кармана записную книжку и принялся зарисовывать эти древние колонны. Немного погодя он с удовлетворением полюбовался своей работой, осторожно положил раскрытую книжку на ранец, взял свою палку с надрезами, обозначавшими разные меры, опустился на одно колено и тщательно измерил высоту достопримечательных колонн.
«Пять с половиной футов высоты», – проговорил он про себя.
– Это еще что такое? Шпионаж?! – прогремел над ним могучий бас.
Молодой человек быстро вскочил на ноги и увидел перед собою седобородого старика в простом одеянии слуги, сверкавшего на него недружелюбными глазами.
Но молодой путешественник, выставив одну ногу вперед и подбоченившись лихо, бесстрашно и плавно повел речь с внезапно выросшим перед ним стариком:
– А вы кто такой и по какому праву вы позволяете себе мешать моим научным наблюдениям в кантоне Граубюндене, связанном с моим родным городом и республикой Цюрих договорами, скреплявшимися неоднократными и торжественными присягами? На ваше обидное подозрение могу ответить только презрением… Не намерены ли вы заградить мне дорогу? – продолжал он.
Старик, растерявшись от неожиданности и разгневанный
– Что это? Мы живем в темные Средние века или в начале просвещенного семнадцатого столетия? Вы знаете, кто перед вами?.. Не угодно ли вам знать: магистратский писарь Генрих Вазер, civis turicensis.
– Вздор! – процедил сквозь зубы старый граубюнденец.
– Оставь господина в покое, Лукка! – донесся властный окрик из-за скал направо от дороги.
Молодой человек, невольно двинувшийся к озеру на звук голоса, скоро увидел в нескольких шагах от себя расположившихся на отдых путешественников. Подле темноглазой девочки, едва вышедшей из детского возраста, сидевшей на ковре, постланном в тени скалы, стоял красивый, стройный рыцарь; в том, что это был человек знатного происхождения, и сомнения быть не могло, хотя он одет был очень просто и при оружии без всяких украшений. На берегу озера паслись освобожденные от седел и сбруи лошади трех путешественников.
Молодой человек уверенными шагами подходил к знатному граубюнденцу. Бледное личико девочки внезапно осветилось шаловливой улыбкой.
Юноша почтительно снял шляпу, низко поклонился и заговорил:
– Ваш покорный слуга, господин Пом… – И осекся, словно ему пришло вдруг в голову, что этому человеку, быть может, и нежелательно слышать здесь свое имя.
– Привет, Вазер! – ответил рыцарь. – Можете смело называть среди этих гор имя Помпеуса Планта. До вас дошло, по-видимому, что я изгнан навсегда из Граубюндена, что я вне защиты законов и даже больше – что голова моя оценена в тысячу флоринов. Я разорвал в клочки бумагу, которую осмелился послать мне духовный суд из Тузиса… Но вас, Генрих, награда за мою голову, наверно, не прельщает. Присядьте к нам и выпейте вина. – С этими словами он протянул ему кубок, наполненный до краев темным вальтеллинским вином.
Молодой человек молча смотрел несколько мгновений на красную влагу, подумал и, подняв кубок, сказал:
– За торжество права, за прекращение партийных распрей в старой Ретции и, прежде всего, за ваше здоровье, Помпеус Планта, и за скорое восстановление вас во всех ваших правах и заслугах!..
– Благодарю! Но прежде всего – за прекращение ненавистного самовластия черни, покрывающей страну нашу позором и обагряющей ее кровью…
– Позвольте мне, как гражданину нейтральной республики, – осторожно вставил Вазер, – не высказывать своего суждения о сложных взаимоотношениях сословий в Граубюндене. Нельзя, конечно, не пожалеть о кое-каких нарушениях обычаев и неправильностях, имевших место в последнее время; но скажу откровенно: я, с своей стороны, и осуждать никого не могу…
– Нарушение обычаев! Неправильности!.. Такими словами вы называете мятежи, грабежи, секвестры частного имущества, смертные казни? Нечего сказать! Пускай чернь окружает мой замок, пускай поджигает мои амбары… Меня изобразили им в виде изменника родине, и я могу еще оправдать их злобные выходки… Но то, что эти жалкие пасторы назначают судей из подонков народа, не брезгуют ни виселицей, ни свидетелями, которые лживее евангельских лжесвидетелей, – это уж позор перед Богом и людьми…
– На виселицу всех пасторов! – прогремел за ними бас слуги, уже надевавшего сбрую на лошадей.
– Но таковы уже вы, цюрихские граждане, – продолжал Планта, – у себя отстаиваете самый умеренный образ правления и открещиваетесь от всяких новшеств и переворотов… Если бы у вас всплыл такой молодец, как наш пастор Енач, он давно уже сидел бы за десятью замками в Велленберге, или вы живо отрубили бы ему голову. Но издали это чудовище вас пленяет, и вы рукоплещете его озорству. Ваш беспокойный, жадный на все новое дух тешится заревом бунтов, пока вы сами вне опасности.
– Позвольте… – начал было опять Вазер.