Гептамерон
Шрифт:
Внешне сборник повторяет структуру «Декамерона» Боккаччо. Есть здесь десять рассказчиков, поочередно развлекающих остальных своими новеллами, есть обрамление, в которое вписываются пестрые истории. Но «общество» «Гептамерона» вряд ли напоминает кружок молодых флорентийцев, бежавших из родного города из-за свирепствовавшей там чумы. Идиллии, прекраснодушной утопии, по законам которой жило «общество» «Декамерона», в книге Маргариты Наваррской нет. Нет здесь пленительных долин, очаровательных загородных вилл, где так хорошо проводить время в пении, танцах, в рассказывании забавных историй. В «Гептамероне» все значительно будничней и проще: вместо апокалиптических картин страшной эпидемии – осенняя распутица, ничтожные грабители с большой дороги; вместо богатых вилл и замков – небольшой монастырь в горах, на неделю-другую отрезанный от внешнего мира; вместо обильных пиршеств – скромная монастырская молитва в церкви да чтение Писания. Впрочем, тенистая лужайка,
Тем самым у писательницы нет противопоставления новелл и обрамления, как у Боккаччо. Ведь рассказчики «Гептамерона» обязуются повествовать только о том, что имело место в жизни, что они сами видели и пережили или о чем, на худой конец, слышали. Для средневековой литературы, когда достоинства произведения определялись степенью его мнимой достоверности, также характерны ссылки на правдивость рассказа. У Маргариты – иначе. Это не литературный прием или не очень удачная уловка. Это определенная творческая позиция, продиктованная, между прочим, и условиями возникновения книги.
Вспомним, при каких обстоятельствах писался «Гептамерон». У Маргариты уже почти все позади – молодость, светская жизнь, политическая деятельность. Наступила пора разочарований, отрезвления, подведения итогов. И книга новелл стала для писательницы своеобразными «поисками утраченного времени», столь понятными у натуры впечатлительной и активной. Отметим: почти все новеллы начинаются с точного указания на время, когда происходят события. При этом отсылки к годам царствования не только Карла VIII и Людовика XII, но даже Франциска звучат как упоминания о каком-то бесконечно далеком, чуть ли не эпическом прошлом. Это и есть воспоминания о прошлом, о прожитом и пережитом, им лишь придана форма забавных «новостей». Недаром, как установили исследователи, сюжеты многих новелл «Гептамерона» оказываются рассказами о подлинных событиях из жизни самой Маргариты, ее окружения или светского общества двух предшествовавших правлений. А может быть, таких подлинных историй еще больше, просто мы о них ничего не знаем, так как они не упоминаются в других источниках?
И вот что примечательно: Маргарита совсем не прибегает к тем бродячим сюжетам и мотивам (например, о «побитом, но довольном муже», «съеденном сердце», о «мошеннике, обманутом другим мошенником»), из которых столь охотно черпали все рассказчики Средневековья и Возрождения, в том числе и столь чтимый ею Боккаччо. Комментаторы немало потрудились, чтобы отыскать литературные параллели новеллам «Гептамерона», и в тех случаях, где им это удалось, перед нами совсем не обязательно пересказ старого сюжета: сходная ситуация, несмотря на свою «литературность», могла встретиться писательнице и в жизни. Лишь однажды королева Наваррская пересказывает сюжет известной средневековой повести (новелла 70-я), но это в книге специально отмечено.
Автобиографическая основа большинства рассказов сборника несомненна. Автобиографизм книги наложил печать и на образы десяти ее рассказчиков. Существует мнение, что их условные имена – это анаграммы имен самой Маргариты, ее близких и людей из ее окружения. Так, Уазиль – это мать писательницы Луиза Савойская, Парламанта – сама Маргарита, Иркан – ее муж Генрих д’Альбре и т. д. Иногда полагают, что как раз Уазиль и есть сама Маргарита, Иркан – молодой дофин, будущий король Генрих II, Парламанта – его жена Екатерина Медичи. Но можно посмотреть и иначе: не наделила ли писательница всех своих персонажей или некоторых из них чертами собственного характера, не нарисовала ли сразу несколько автопортретов в разные периоды своей жизни? Тогда можно предположить, что Уазиль – это постаревшая Маргарита, когда ей уже за пятьдесят, то есть именно в пору работы над «Гептамероном»; что Лонгарина – это все та же Маргарита, только молодая, недавно потерявшая первого мужа герцога Карла Алансонского; что Парламанта и Иркан – королевская чета, владеющая маленьким Наваррским королевством, то есть опять-таки сама Маргарита и Генрих д’Альбре.
Итак, автопортрет Маргариты расщепляется, двоится и троится, и это создает причудливую перспективу развития женского характера, где рядом с некоторой показной бравадой молодости соседствуют возвышенные идеалы зрелых лет и мудрая трезвость и уравновешенность старости. Но писательница идет еще дальше: иные из своих мыслей она передает и другим персонажам обрамления (прежде всего Дагусену), и тогда споры рассказчиков в книге становятся внутренними спорами, раздиравшими душу самой Маргариты, отражением ее колебаний и сомнений, но не в синхронном, а, так сказать, в историческом аспекте. Подобная повернутость к личности автора
Эта игра в собственные автопортреты приобретает под пером Маргариты порой и иную форму. Писательница заставляет своих рассказчиков повествовать о ней самой, она говорит о себе, но как бы смотрит на себя немного чужими глазами, судит себя, оценивает собственные поступки. А в Прологе Парламанта, то есть, бесспорно, Маргарита, рассказывает, как «единственная и возлюбленная сестра короля Франциска» собиралась вместе с другими придворными, ежедневно обмениваясь забавными историями, составить книгу новелл, тем самым намекая на то, что, кто знает, может быть, перед нами и впрямь плод этих веселых литературных упражнений кружка светской молодежи. Это – еще одно обрамление «Гептамерона», но не только никак не развитое, а, напротив, свернутое до предела. Однако писательница наделила и себя, и своих воображаемых оппонентов целым комплексом индивидуальных черт, что делает их живыми людьми, представителями определенных социальных кругов.
Будем ли мы видеть в рассказчиках книги плод некой автобиографической игры, будем ли рассматривать их как вымышленных персонажей, созданных воображением автора, – и в том и в другом случае отметим известную временную «глубину» каждого из этих характеров. Ведь все они обладают собственной предысторией. Далекой, о чем говорится мельком и которую можно реконструировать по отдельным фразам обсуждений и по самим рассказываемым новеллам, и недавней, о чем кратко, но красочно и драматично говорится в Прологе. Они разного возраста, несколько разного общественного положения, но главное – у них разные взгляды и разные характеры.
Тут Уазиль, «женщина уже пожилая и умудренная опытом»; для нее характерно высокое представление о человеческом долге, глубокая религиозность, что, однако, не делает ее ханжой, которой были бы чужды веселая шутка и светские забавы. Уазиль ненавязчиво руководит всем обществом, не позволяет легкомысленным молодым людям преступать границы благонравия, не дает вспыхнуть ссорам. Ее жизненный опыт сочетается с несомненным умом и проницательностью, трезвость суждений – с поисками этического идеала. Роль ее в выработке положительной программы человеческого поведения велика, но все-таки не она тот стержень, вокруг которого разворачивается действие обрамления, не Уазиль наделяет полемической остротой обсуждения рассказываемых историй. В центре всех споров – Парламанта (и поэтому ее отождествление с Маргаритой напрашивается само собой, лежит на поверхности). Достаточно тонко изображены ее совсем не простые взаимоотношения с мужем, Ирканом, несколько грубоватым скептиком и гедонистом. Парламанта любит мужа, хотя ей вовсе не безразличны галантные ухаживания Симонто и Сафредана, но боится показать свою любовь, скрывая ее под ироническим подтруниванием и напускной холодностью. Маргарита изображает Парламанту женщиной глубоко несчастной, обделенной мужским вниманием и теплом, хотя внешне Иркана вряд ли в чем-нибудь можно упрекнуть: он постоянно говорит о своей любви к жене, о желании быть ее вернейшим кавалером. Парламанта выслушивает эти утверждения не без кокетливого равнодушия, внутренне же она – как натянутая струна: напряженно воспринимает рассказываемые мужем любовные истории, стремясь и боясь услышать в них невольное признание в ветрености и легкомыслии. Эта внутренняя собранность и затаенное горе придают тирадам Парламанты страстную убежденность и взволнованность.
Рядом с ней другие персонажи обрамления обрисованы значительно более скупо и монохромно. Впрочем, стоит приглядеться к Лонгарине, еще одной возможной ипостаси Маргариты. Ее можно было бы упрекнуть в жестокосердии: ведь она только что потеряла мужа, но развлекается и оживленно спорит вместе со всеми. Да и рассказываемые ею новеллы (8, 15, 25, 38, 52, 59, 62-я), как правило, лишены трагического напряжения и возвышенности, чем отличаются рассказы Парламанты, а порой и других собеседников. Лонгарина обычно рассказывает о любви низкой, недостойной высоких чувств: о мужьях, предпочитающих своим благородным и красивым женам простых служанок, о любовных интрижках знатных сеньоров с обыкновенными горожанками и т. д. И вот что полезно отметить. Почти всегда в «Гептамероне» (в пяти случаях из семи) соседнюю с новеллой Лонгарины рассказывает Дагусен. Это их тайный диалог, их личный спор об истинной благородной любви. В душе Лонгарины также накопилось немало горечи из-за обыденности, приземленности мужских побуждений. К тому же, вероятно, у нее не было духовной близости с мужем (как не было у самой Маргариты с герцогом Карлом Алансонским), вот почему она не производит впечатления безутешной вдовы. Здесь все наоборот, все как бы в зеркальном отражении по сравнению с ситуацией Парламанты. Лонгарина не верит в возвышенную любовь и готова подсмеиваться над ней, и этот ее скепсис уравновешивается идеализирующими воззрениями ее поклонника Дагусена. Напротив, возвышенные идеалы Парламанты постоянно корректируются скептической иронией Иркана. Противопоставление этих двух пар проходит через всю книгу, начиная с Пролога.