Гера
Шрифт:
– Аня?!
– Саша...
Они стоят обнявшись, склеянные липкими сумерками азиатской осени...
– Я обожаю эту страну, – шепчет он, целуя ее лицо. – Я буду благословлять этот город до последнего дня своей жизни! Как ты здесь оказалась?
– Работаю в американском госпитале. Уже второй год. Уже привыкла здесь. Привыкла к войне...
Она улыбается. Ее голос дрожит от хриплых нот и рвется. Она выглядит совсем девочкой, и только бледность выдает заглушенную печаль.
Потом он
Наконец, она появляется. На бледном лице – ни капли косметики. Волосы, не утратившие своего золотистого цвета, туго стянуты на затылке и закручены в старушечью гульку. Ногти коротко подстрижены, жилы на руках напряжены. Под черным широким пиджаком такая же длинная и широкая юбка, скрывающая ее фигуру совершенно.
– Лучше не бросаться в глаза на улицах, – объясняет она свой образ.
Она живет в квартире, предоставленной американским руководством. Это небольшая, полупустая квартира из двух комнат, на первом этаже семиэтажного здания.
– Страшно тебе здесь? – спрашивает он, поеживаясь от темноту, проникающей с улицы.
– Нет. Но свет лучше не включать.
И вдруг он – со всей ясностью – понимает, что здесь идет война. И она живет здесь и рискует каждый день своей жизнью.
– Тебе нужны деньги?
– Я помню твою щедрость, – он чувствует, что она усмехается в темноте. – Но сейчас мне не нужны деньги. Я уже заработала достаточно. Когда я вернусь, открою в Киеве собственную стоматологию. То есть – если вернусь…
Несколько секунд она молчит.
– А здесь – всякого пришлось хлебнуть. И террористы в госпиталь врывались. И раненых на себе таскала. И детей, бывает, приносят полумертвых. Я не верю, что кто-то прав здесь, а кто-то не прав. Американцы, говорят, ужасные вещи делают в тюрьмах с иракскими заключенными. Со мной – девушка работает, американка, она из убеждений приехала, верит, что война в Ираке – часть всемирной борьбы с терроризмом. А я ни во что не верю. Просто здесь умирать легче, поэтому я сюда приехала.
– Как твоя болезнь?
– Прошло все. Не знаю, будут ли у меня дети. Сейчас даже не хочется никого – устаю, с ног валюсь. А ты здесь как оказался?
– По делам.
Они говорят, почти не видя друг друга в темноте.
– Потом обратно?
– Да.
– А ты возмужал, Герасимов. Лучше стал, чем был.
– Спасибо. А ты очень похудела.
– Я плохо ем. Некогда. И не хочется. Вообще ничего не хочется.
Она вздыхает.
– Только спать. Выспаться. Поговорим завтра, ок?
– Да и говорить-то не о чем…
– Я тебе в зале постелю.
В темноте
Она тоже ложится где-то рядом – за стеной. Сашка знает, что она не может сейчас, здесь, думать о нем. Почему-то вспоминается Лека, которая думала бы и сейчас, и здесь, и в таких условиях – о нем одном.
Он набирает ее номер, чтобы только услышать ее звонкий голос.
– Любимая, я на месте…
– Гера! Все нормально? – задыхается Лека от тревоги.
– Пока да. Я думаю о тебе.
– Я люблю тебя, мой мальчик, – говорит она. – Все будет хорошо.
– Я уверен.
– Целую, – говорит она, прощаясь.
– Целую, – откликается он.
Аня стоит на пороге его комнаты. Сашка замечает ее и объясняет спокойно:
– Это моя невеста.
– Хорошо, – кивает она. – Это правильно. Я за одеялом зашла.
Берет из тумбочки одеяло и уходит к себе.
13. ГРУЗ
Она то ли делает вид, что не слышала ничего о его невесте, то ли это, на самом деле, очень мало ее волнует. Утром заваривает кофе и насыпает ему в чашку сахару, даже не поинтересовавшись, пьет ли он сладкий кофе. Продолжает думать о своем – напряженно и сосредоточенно.
– Вчера женщина одна умерла, – говорит, наконец.
– Женщина?
– Привезли женщину с ребенком. Такое ранение, знаешь, от кассетной бомбы. Они везде валяются, а малыши их тянут: желтые пакеты похожи на гуманитарную помощь. Взрываются – повсюду летят осколки.
– Умерла?
– Она по-английски не говорила, что с ее ребенком делать?
– Себе бери.
Она вдруг вскидывает огромные серые, потемневшие на бледном лице, глаза:
– Все шутишь?
– Прости…
– Не надо так шутить, Саша. Обычно людям дороги их жизни. И эта женщина очень хотела жить, хотела вырастить сына.
– Чтобы он убил всех америкосов…
Она смотрит на него молча и печально.
– Одного не понимаю: почему тебе не дорога твоя собственная жизнь? – спрашивает все-таки он.
Она молчит.
– Твоя бабушка еще жива?
– Я не знаю.
– Не знаешь? И она тоже ничего не знает о тебе? Почему ты никогда не думаешь о тех, кто тебя любит? Может, кому-то сейчас больнее, чем было этой женщине… в тысячу раз!
– Тебе?
– Да.
– Разве ты еще любишь меня?
– Это никогда не пройдет.
– А твоя невеста?
– Я хочу тебя забыть.
– Это правильно. Ты знаешь обо мне все. Знаешь, что я не очень красивая, не очень умная, не очень добрая. Я не гожусь тебе в жены.