Герберт Уэллс
Шрифт:
Путь к Нью-Йорку открыт.
«Воздушный корабль кидало из стороны в сторону, и Берт, вцепившись в раму иллюминатора, сквозь тонкую, подгоняемую ветром пелену дождя видел внизу объятые сумерками улицы, видел, как испуганные люди выбегают из домов, как валятся здания и вспыхивают пожары. Воздушные корабли сокрушали огромный город с такой же легкостью, с какой ребенок рассыпает карточные домики. Центр Нью-Йорка уже превратился в сплошной огромный костер, спасения из которого не было. Автомобили, поезда, паромы — все встало. В сумрачной неразберихе ни одного путеводного огонька не встречали внизу на своем пути обезумевшие беглецы, кроме чудовищного огня пожаров…»
Дмитрий Володихин (писатель):
«Я
Моя любимая работа Уэллса известна гораздо меньше, чем, скажем, «Машина времени» или «Война миров», — это роман «Война в воздухе». Уэллс, создавший ее в 1908 году, предсказал в ней не какие-нибудь особенности Первой мировой войны, а одну из главных особенностей Второй мировой. Я имею в виду исключительную роль и разнообразие авиации, ожесточенную борьбу великих держав за совершенные в техническом отношении аппараты для военно-воздушных сил. Что же касается батальных сцен Уэллса, то я всегда бесконечно наслаждался затейливостью, пестротой и мастерским «стереоскопическим» показом крупных операций.
«Война в воздухе», на мой взгляд, пик Уэллса-баталиста.
И еще Уэллс — очень мужской писатель. Его мир — мир мужчины неглупого и не трусливого, предприимчивого, любящего приключения, пусть не гения, не мачо, не мастера боевых единоборств, но… крепкого парня. Типичный герой Уэллса, как правило, подчиняется своим страстям, он не умеет держать их в кулаке, это не выдуманный киношниками Мужик С Каменным Лицом. Это существо живое, в меру порочное, в меру доброе, часто уязвимое, очень замотивированное в своих поступках, и фундамент для его мотиваций неизменно составляют глубокие и сильные страсти. Уэллс не стыдлив и не сентиментален, он пишет мужчину таким, каков он есть, без стеснения демонстрируя и эгоистичность, и благородство. Насколько Уэллс точен в передаче мужской психологии, настолько же, думается, далек от правды, когда пишет о женщинах. Тут скорее появляются не те женщины, которые есть на самом деле, а дамы из мечтаний, либо образы, представляющие собой мусорные корзины, куда мужчина складывает все обиды и несправедливости, причиненные ему слабым полом».
«Солнечным летним утром, тридцать лет спустя после того, как поднялся в воздух первый немецкий корабль, некий старик, прихватив с собой маленького мальчика, пошел искать пропавшую курицу среди развалин Банхилла и дальше, по направлению к разбитым шпилям Хрустального дворца. Собственно говоря, он был не так уж стар, ему даже шестидесяти трех не исполнилось, но вечная возня с лопатой и вилами, прополкой и навозом, постоянное пребывание на воздухе в мокрой одежде давно согнули его спину в дугу. Кроме того, он растерял почти все зубы, и это губительно отозвалось на его пищеварении, а следовательно, на цвете лица и на характере. Когда-то он служил кучером у сэра Питера Боуна. Теперь кучеров не было, и зеленных лавок не было, и многого другого не было, а старик с женой занимали заброшенный особняк возле большого пустыря. На втором этаже жили они, а внизу держали трех коров и множество бестолковых кур…»
Стоило начинать кровавую мировую войну ради такого будущего?
«Маленькие общины, до сих пор жившие воспоминаниями о прошлых лучших временах, во всем слушались знахарей или священников, потому что мир чувствовал необходимость в религии. В Банхилле такая обязанность была возложена на престарелого
Стоило разорять огромный цветущий мир ради такого будущего?
«А вон видишь, Тедди, такая штука громадная, будто большой ржавый гвоздь над домами торчит… и вон там… и там… Это остатки монорельса… Тут когда-то поезда на Брайтон ходили, люди ездили в больших вагонах. И везде они тут жили, эти люди… И в тех домах, и в тех… Можно в любую сторону идти хоть до скончания века, и везде дома, дома… брошенные, заваливающиеся… Конца краю нет… — Старик понизил голос и зашептал, оглядываясь: — Такой теперь стал наш Лондон… Он весь напролет пустой, человека нигде не сыщешь. Ничего на его улицах не сыщешь, кроме собак, да кошек, да крыс…»
Стоило создавать мощные боевые машины ради такого будущего?
«А раньше, пока не пришла война, а за ней голод да Пурпурная смерть, во всех этих домах, на улицах и дорогах народу невпроворот было! А теперь там невпроворот мертвецов. Пурпурная смерть всех скосила, всех до одного. Кошки, собаки, куры и всякая нечисть — и те заражались. Все было тут зачумленное. Самая малость людей выжила. Я выкарабкался и тетка твоя, хоть совсем с того облысела, а многие скелеты так и валяются в домах. По эту сторону мы, правда, многих похоронили, но в сторону Норвуда много домов еще, в которых стекла целые и мебель внутри нетронутая, а кругом — человеческие кости. Я в один дом зашел, а там комната с книгами. Ну, что такое книги, ты знаешь. Они в том доме были повсюду. Куда их столько, уму непостижимо, заплесневелые да пересохшие! По мне бы лучше вообще не трогать, так нет же, старого Хиггинса, он со мной ходил, не остановишь. «Я бы хоть сейчас мог одну прочитать», — говорит. — «А я нет». — «А я бы мог», — смеется старый Хиггинс, и открыл одну. А там картинка раскрашенная: женщина и какой-то змей в зеленом саду. «Вот, — говорит старый Хиггинс, — в самый раз для меня!» А книга возьми да рассыпься в прах…»
Стоило ради этого начинать жестокую мировую войну?
«Там банкиры жили в этих домах. Всякие господа с деньгами. Сейчас Хай-стрит пустая, а тогда в торговые часы на тротуаре было не протолкнуться!
— Да где ж такая орава еду брала?
— Они еду в магазинах покупали. Теперешние люди не понимают, что такое магазин. Никто даже зеркальных витрин не помнит. Господи, а я одной только картошки по полторы тонны в подвале зараз держал! У тебя глаза бы на лоб вылезли, если бы ты увидел мой магазин! Груши, каштаны, яблоки, орехи… — Голос у старика стал прямо сладким. — Бананы, апельсины… Это фрукты такие, пальчики оближешь. Их из Испании везли, со всего мира. Пароходами и по-всякому. А я ими торговал… И вот хожу теперь, заблудших кур ищу… А какие люди ко мне наведывались! Какие дамы, знатные да красивые! Таких теперь и во сне не увидишь, в пух и прах разодетые! Вот придет такая и спросит: «Ну, мистер Смоллуейз, что у вас сегодня новенького?» А я ей: «Да вот канадских яблочек не желаете ли, а то, может, каштанов в сахаре?» Тут же, не сходя с места, заказ: «Пошлите на мой адрес тех и других». Все хлопочут, спешат — автомобили, экипажи, пешеходы, шарманщики, немцы-музыканты. Если бы не пустые дома, так я бы и думал, что все во сне пригрезилось…
— А войну-то зачем начали?
— Да понастроили всяких воздушных военных кораблей, как тут не начать?
— А она давно кончилась? — спросил мальчик. — Ну, эта война-то, она давно кончилась?
— А Бог знает, кончилась ли, — ответил старик — Кто ее знает? Заходят к нам сюда иногда чужие. Один позапрошлым летом заходил, так вот с его слов получается, что не кончилась еще война. Будто бы к северу есть еще шайки, которые воюют. И в Германии будто есть такие, и в Китае, и в Америке. А мы последний воздушный корабль, помнится, видели где-то лет семь назад. Выглядел помятым, недомерок какой-то…