Герберт Уэллс
Шрифт:
Это я о картинках к книгам.
Посмотрите, как иллюстрировали двух классиков — Уэллса и Жюля Верна.
Иллюстрации к французскому мастеру романтичны, это вне спора. Здесь есть всё — и брызги соленых волн, и сражающиеся со стихией герои, и мужественная складка между бровями на лице отважного капитана Немо. Отсутствует только смех (и ирония, его созидательная основа). Ни Фера, ни Риу, ни Беннет, продолжатели славной традиции великого Гюстава Доре у несмотря на всю свою изощренность, ни разу не передали юмор, который нет-нет да и проявляется у создателя бессмертного «Наутилуса». По-моему, единственный, кто улыбнулся, — Анри Мейер, французский график, когда перекладывал на бумагу образ кузена Бенедикта из романа «Пятнадцатилетний капитан».
Лучшие же
Разбавлять трагическое комическим — нисколько не глумление над святынями, а нормальный художественный прием, игра на понижение пафоса, о чем вкратце упоминалось выше. Возьмем Крукшенка, иллюстратора Диккенса. Возьмем Хогарта, Физа, кого угодно. Смех при этом бывает разный — есть убийственный, ядовитый, жалящий. Какого-нибудь глистоподобного Урию Хипа не изобразишь благообразным молодым человеком, сующим милостыню в нищенскую ладонь. А есть смех — жалеющий, сочувствующий, мягкий. Только люди, ограниченные в своей угрюмости, готовы углядеть в чем угодно, в том числе и в картинках к книге, святотатство, надругательство и крамолу.
Впрочем, сами уэллсовские романы (лучшие — не утверждаю, что все) сплошь наполнены эксцентрикой и иронией, и художник только подчеркивает эти качества уэллсовской прозы. Вот как, например, выглядит доктор Кейвор, изобретатель знаменитого кейворита, в описании мистера Бедфорда, его друга и делового партнера в совместном путешествии на Луну: «То был коротенький, кругленький, тонконогий человечек с резкими порывистыми движениями. Его диковинная внешность казалась еще более причудливой благодаря костюму: представьте себе крикетную круглую шапочку, пиджак, короткие штанишки и чулки вроде тех, какие носят велосипедисты. Человек махал руками, вертел головой и жужжал. Что-то электрическое было в этом жужжании. Кроме того он часто и громко откашливался». Художник Николай Травин, довоенный иллюстратор Уэллса, удивительно точно и достоверно передает этот комический образ, даже электрическое жужжание каким-то чудом удалось ему передать.
А взять классические картинки к «Войне миров» бельгийского рисовальщика Альвэма Корреа. В них иронией наполнено все — от змееруких марсианских захватчиков до несчастного английского обывателя, которому вместо традиционных овсянки и пятичасового чая предлагают нарезанные в колечки щупальца инопланетного спрута, фаршированные мозгами членов палаты лордов.
Трогательно видеть сегодняшними глазами отношение к Уэллсу в только что революцинизировавшейся России, в первые ее, тяжелые и больные, годы. Здесь писателя воспринимали более чем просто писателя. Из России он виделся как надежда, как тот самый вечевой колокол, которым Герцен (тоже, между прочим, из Англии) будил заспавшуюся мировую общественность. Какая ни возникни проблема — от голода в Поволжье до улучшения быта петроградских ученых, — Горький сразу же отправлял воззвание / обращение / прочувствованное письмо, прося Уэллса (плюс Гауптмана плюс Синклера плюс Анатоля Франса) оказать помощь бедствующей республике. Как поначалу (свидетельство Михаила Пришвина) в случае военной угрозы большевики рассчитывали на поддержку трудовой Индии (мол, только свистни, и сейчас же на боевых слонах выскочит индийская кавалерия и затопчет к ядрене-фене всю контрреволюционную шушеру), так чуть позже, в первой половине 20-х, они надеялись залатать прорехи на шинели юной Страны Советов, пользуясь авторитетом писателя.
В этом смысле Уэллс был для нас как Пушкин, даже нужнее Пушкина.
Не омрачила этой меркантильной любви к писателю даже знаменитая «Россия во мгле» — книга-отчет о поездке в Россию. Многими воспринятая как пасквиль, книжка тем не менее была мгновенно переведена, издана и прочитана, и широко обсуждалась в кругах тогдашней интеллигенции. Особенно обиделся Корней Чуковский. И было за что. Действительно, Горький попросил его показать английскому гостю какое-нибудь учебное заведение, тот привел Уэллса в школу на Моховой улице, где учились двое детей Чуковского; понятно, школа была не из тех, в которых тайно курят на переменках и тискают по углам девчонок, это было престижное заведение, в другое, впрочем, Чуковский своих детей не отдал бы. Так вот, школьники стали наперебой перечислять писателю свои любимые книжки — «Человека-невидимку», «Войну
Одни (Генри Джеймс) на писателя обижались, другие (Г. К. Честертон) журили, третьи отвергали (Вирджиния Вулф). Я же (и, надеюсь, не один) просто люблю Уэллса за те наполненные жизнью страницы, которые он мне дарит».
«Люди как боги» — не просто дискуссия. Это роман действия.
Уэллс вовремя вспомнил о том, что Усталый Гигант, вечно занятый и закомплексованный, может заскучать. «Теперь я понимаю, как вы живете, — на радость Усталому Гиганту заявляет утопийцам возмущенный донельзя отец Эннертон. — Слишком хорошо понимаю! С самого начала я догадывался, но ждал, ждал, чтобы удостовериться, прежде чем выступить со своим свидетельством. Образ вашей жизни говорит сам за себя — бесстыдство ваших одеяний, распущенность нравов! Юноши и девушки улыбаются, берутся за руки, чуть ли не ласкаются, когда потупленные глаза — потупленные глаза! — были бы наименьшей данью стыдливости. А эти ваши гнусные рассуждения о любовниках, любящих без уз и без благословения, без установлений и ограничений! Что они означают? И куда ведут? Не воображайте, что, будучи священнослужителем, человеком чистым и девственным вопреки великим искушениям, я не способен понять всего этого! Или мне не открыты сокровенные тайны людских сердец? Или наказанные грешники — разбитые сосуды — не влекутся ко мне с исповедью, достойной гнева и жалости? Так неужели я не скажу вам прямо, кто вы такие и куда идете? Эта ваша так называемая свобода — не что иное, как распутство. Ваша так называемая Утопия — это ад дикого разгула всех плотских страстей!»
Вот грань, которую трудно преступить закоренелым землянам.
И начинаются перестрелки. Тупость и ярость, как всегда, торжествуют.
Только мистеру Барнстейплу, быть может, самому недалекому из землян, зато доброму, удается бежать с Карантинного утеса. Он сам, добровольно, ведомый только любопытством и чувством вины, приходит к утопийцам. И находит с ними общий язык. И начинает видеть чудесную сторону этого мира. В нем нет ласточек? Ну и что? Их нет потому, что уничтожены комары и мошки. Десять тысяч видов, начиная с болезнетворных микробов и кончая гиенами, были в свое время подвергнуты общественному суду. Какую данный вид приносит пользу? Какой вред? Что может исчезнуть вместе с ним? Но даже если какому-то виду выносился смертный приговор, в надежно изолированном месте сохранялся резерв обреченных особей. Зато большинство инфекционных лихорадок уничтожено полостью. Мир очищен от множества вредных насекомых, сорняков, всяческих гадов. Крупные хищники, вычесанные и вымытые, приучены к молочной диете, даже собаки превратились в относительную редкость.
Удивительный и привлекательный мир.
«Сперва мистер Барнстейпл никак не мог отыскать кранов, хотя в комнате помимо ванны находился большой умывальник. Затем увидел в стене несколько кнопок с черными значками, которые могли быть утопийскими буквами. Он начал экспериментировать. В ванну потекла горячая, потом ледяная вода; еще одна кнопка включала теплую, по-видимому, мыльную воду, а две другие — какую-то жидкость, пахнущую сосной, и жидкость, чуть-чуть отдающую хлором. Утопийские буквы на кнопках дали мистеру Барнстейплу новую пищу для размышлений, ведь это были первые надписи, которые он увидел».
К тому же единственным металлом в комнате оказалось золото. Оно было повсюду. Светло-желтые полоски блестели и переливались. Золото в Утопии, по-видимому, было очень дешевым материалом…
А еще в комнатах не оказалось зеркал. Правда, когда мистер Барнстейпл дернул то, что принял за ручку стенного шкафа, перед ним раскрылось трехстворчатое трюмо. Так он узнал о том, что в Утопии все зеркала обычно скрыты. Утопийцы считают неприличным напоминать человеку о его постоянно изменяющемся облике…
Мистеру Барнстейплу везет: утопийцы отправляют его на Землю.
Что-то заставило Уэллса вновь напомнить Усталому Гиганту о неумолимом времени.
«Случайно сунув руку в карман, он нащупал лепесток, оторванный от красного цветка. Лепесток уже потерял цвет, а соприкоснувшись с душным воздухом комнаты, и вовсе свернулся, сморщился и почернел; его нежный аромат сменился неприятным сладковатым запахом».
Сказка закончилась.
Современная женщина