Герберт Уэллс

Чертанов Максим

Для Кэтрин было благотворно присутствие в доме чуткой женщины, которая не сплетничает, как миссис Уэбб, и не может быть соперницей; проявленный Пейджет такт способствовал примирению супругов. Но тотчас на Уэллса обрушился новый удар, который он сам спровоцировал: в сентябре вышла «Анна-Вероника». Повторялась история с «Днями кометы»; на сей раз кампанию по осуждению Уэллса возглавил главный редактор еженедельника «Спектейтор» Джон Лоу Стрэчи, который назвал «Анну-Веронику» непристойнейшей книгой, «отравляющей атмосферу» и «угрожающей духовному здоровью нации». В других периодических изданиях роман ругали не так сильно — «Дейли ньюс» даже назвала его «блестящим», но писали, что автору следовало бы уделять поменьше внимания столь неприличной теме, как внебрачное сожительство.

Уэллс не умел «подняться над ситуацией», не мог не объясняться по каждому поводу: он отправил в редакцию «Спектейтора»

письмо. Он не нападает на брак как таковой; он лишь не признает «святости» такого брака, в котором отсутствуют взаимоуважение и общность духовных интересов и женщина является рабой мужа. Стрэчи поместил письмо, сопроводив его издевательским комментарием, содержащим намеки на частную жизнь Уэллса. На сей раз Эйч Джи не решился грозить «Спектейтору» судом — связь с Эмбер сделала его общественное положение шатким. «В условиях, когда друзья один за другим отворачиваются от него, а „Спектейтор“ раскритиковал его книгу, он так испуган, что это вынуждает его вести себя приличнее», — записала Беатриса Уэбб. Уэллс действительно был испуган, но в первой части своего утверждения Беатриса выдавала желаемое за действительное — отворачивались не друзья, а люди, ранее называвшие себя таковыми. Шоу, Голсуорси, Гарнетт, Сидней Лоу, Уильям Арчер не отвернулись. Журналист Морис Баринг сообщил, что «Анна-Вероника» произвела на него потрясающее впечатление; любитель России, он сравнивал Уэллса с Достоевским. Грегори, в шутку назвав старого друга «полигамистом», написал, что наслаждался книгой. Очень доброжелательные отзывы разместили «Нью эйдж» и «Ти-Пи уикли», хотя рецензент последней и выразил надежду на то, что юные девицы не воспримут роман как руководство к действию.

Девочка — Анна Джейн, получившая фамилию Бланко-Уайт, — родилась 31 декабря утром, а вечером Эйч Джи, сообщая Пейджет о рождении дочки, писал с грустью: «Я не думаю, что существуют какие-то оправдания для Эмбер и меня. Мы были счастливы и полны страсти — этому нет другого извинения, кроме того, что мы были очень влюблены друг в друга и жадны до жизни. Однако теперь нам будет очень трудно — прежде всего потому, что мы расстаемся, и делаем мы это ради моей жены и мальчиков». Двумя месяцами позднее он писал Мэри Барри — жене Джеймса Барри, разошедшейся с мужем, которую воспринимал как «товарища по несчастью», что он и Эмбер «были принуждены никогда больше не встречаться и не писать друг другу». Эмбер привяжется к мужу и родит еще двух детей. Уэллс будет давать деньги на содержание дочери, но много лет — в соответствии с договоренностью, заключенной между ним, Эмбер и ее мужем, — не будет видеться с Эмбер, а Анна Джейн будет считать Бланко-Уайта своим отцом. (Некоторые биографы высказывают предположение, что Уэллс и Эмбер продолжали тайно встречаться, но оно не подкреплено доказательствами.)

Кэтрин подарила Эмбер приданое для малышки. Что бы она ни думала о своем муже, внешне примирение было полным. Дом на Черч-роу стал так же полон гостей, как «Спейд-хаус». Уэллс покупал его не для себя, но он не поскупился: Хэмпстед — дорогой и чрезвычайно престижный район Лондона, где любят селиться знаменитости: в разное время там жили Стивенсон, Оруэлл, Элизабет Тэйлор, Брэд Питт, Анна Павлова. Множество знакомых Уэллса оказались теперь его соседями: адвокат Хейнз, Гарнетты, художник Уильям Ротенстайн. Все эти люди не собирались отворачиваться от Уэллса, как утверждала Беатриса; в доме возродилась сандгейтская атмосфера праздника, спектаклей и костюмированных вечеров. В Хэмпстеде есть прекрасный большой парк: детям с фрейлейн Мейер было где гулять. Но распорядок дня изменился: хозяин дома не мог совершать многокилометровые велосипедные прогулки вдоль морского берега, которые он так любил. Что ж, зато он много работал.

«— Я вижу, мистер Полли, вы и не подумали вскрыть вашего бедного папочку.

Сидящая слева дама обращается к нему:

— Мы с Грейс вспоминаем незабвенные дни далекого прошлого.

Мистер Полли спешит ответить миссис Пант:

— Мне как-то это не пришло в голову. Не хотите ли еще грудинки?

Голос слева:

— Мы с Грейс сидели за одной партой. Нас тогда называли Розочка и Бутончик.

Миссис Пант вдруг взрывается:

— Вилли, ты проглотишь вилку! — И прибавляет, обращаясь к мистеру Полли: — У меня как-то квартировал один студент-медик…»

Это многоголосье, кажущееся заимствованным из знаменитой фуги в «Госпоже Бовари» и позднее воспроизведенное в «Контрапункте» Хаксли — цитата из романа, написанного летом 1909-го: «История мистера Полли» (The History of Mr Polly). Его принято называть «образцом уэллсовской юмористики», его «предки» — «Колеса фортуны» и «Киппс». Но история эта имеет родство и по другой

линии: «Чудесное посещение» — «Морская дева» — «Мистер Скелмерсдейл» — «Дверь в стене»; это история человека, которого манили «иные миры» и «другие сны» и который не прошел мимо Двери, а шагнул в нее, как Уоллес, и навсегда остался в саду своих грез: «В его памяти оживает полузабытый сон: он видит на лесной дороге карету; две дамы и два кавалера, красивые, в нарядных одеждах, танцуют старинный танец с поклонами и приседаниями; им играет на скрипке бродячий музыкант…. Солнечный свет кое-где пробивается сквозь пышные кроны деревьев, трава в лесу, высокая и густая, пестреет бледно-желтыми нарциссами, а на зеленом лугу, где танцуют дамы и кавалеры, рассыпаны белые звездочки маргариток». Мистер Полли, мечтательный человечек, которому все осточертело, решил пройти через Дверь, выбрав для этого простой и страшный способ — сжечь дом, чтобы жена получила страховку, и перерезать себе горло бритвой (смешно, правда?). Поскольку он лопух и неудачник, у него ничего не получается, и, разочарованный, он сбегает из дому. Пять лет спустя он возвращается, потому что его мучит совесть, но, увидев, что жена «в порядке», с легким сердцем уходит обратно и закрывает Дверь за собой.

Так куда же ушел мистер Полли? Автор говорит о его поступке: «Человек приходит в эту жизнь, чтобы искать и найти свой идеал, служить ему, бороться за него, завоевать, сделать его более прекрасным, пойти ради него на все, и все выстоять, с презрением глядя даже в лицо смерти». Какой идеал завоевал маленький лавочник? Понятное дело, соблазнил молодую девушку, стал социалистом и писателем… Но Уэллс опять нас обманывает: мистер Полли сперва бродяжничал, а потом осел в загородной гостинице, не помышляя ни о социализме, ни о любви, а просто помогая в ремонте; свободное время он проводит на берегу с удочкой, и толстая хозяйка гостиницы иногда сидит, позевывая, рядом с ним. В этом маленьком раю нет больших идей, нет ничего, кроме ощущения безмятежного покоя, счастья и красоты, «бесцельной и непоследовательной». Время в нем остановилось, и мистер Полли, глядя на летний закат, говорит:

«— Порой мне кажется, я живу только для того, чтобы любоваться закатом.

— Думаю, что было бы мало толку, если бы ты только любовался закатом, — сказала дородная хозяйка.

— Согласен, мало. И все-таки я люблю закат. <…>

Они не сказали больше ни слова, а просто сидели, наслаждаясь теплом летних сумерек, пока в наступившей темноте не перестали различать лиц друг друга. Они ни о чем не думали, погруженные в спокойное, легкое созерцание. Над их головами бесшумно пронеслась летучая мышь». Вот и все, никаких передовых девушек, никого, кроме летучих мышей, лягушек и стрекоз. Эйч Джи опять привел нас к Олдингтонскому холму, к волшебной Двери и показал дорогу в нежный, полусонный мир, глубоко чуждый тому, построением которого он занимался. «Тоска… А я все хотел…»

Уэллс почти всегда работал сразу над двумя вещами; так было и летом-осенью 1909 года, когда параллельно с «Мистером Полли» писался роман, содержащий тот же идейный посыл, но абсолютно на него не похожий — «Новый Макиавелли» (The New Machiavelli). Уэллс говорил, что этот роман родствен «Анне-Веронике», однако по замыслу он больше напоминает «Тоно-Бенге» — очередная автобиография и очередная энциклопедия «всего». Там в сотый раз описаны детство и юность автора; там фигурируют чуть не все известные политики — лейбористы, либералы, консерваторы, фабианцы, «Сподвижники». Герой романа Ремингтон, разумеется, разделяет идеи своего создателя (половина текста отведена пересказу трактатов Уэллса), единственная разница между романом и жизнью заключается в том, что Ремингтон — политик.

Уэллс поясняет, чем его вдохновил образ Макиавелли: в отличие от Платона или Конфуция, которые воспринимаются почти как божества, тот — «более человечный и земной», «падший брат» автора; бывший успешным политиком (гуманным и отличавшимся не какой-то особенной хитростью, как принято считать, а скорее простодушием), он в 1512 году оказался в опале, был арестован, после освобождения вел тихую жизнь и писал книги. Нечто похожее случилось с Уэллсом, который, чтобы, по его словам, «как-то вознаградить себя», стал писать роман, и с Ремингтоном: в расцвете карьеры он был принужден сделать выбор между общественной и частной жизнью. Он выбрал любовницу и свободу, ушел в отставку; он — все тот же Уоллес, который решился пройти через Дверь. Но побег побегу рознь: «Мистер Полли» — сказка, «Новый Макиавелли» — вещь реалистическая. Ремингтон не может вечно сидеть на берегу, любуясь закатом, а как могла бы выглядеть идиллия в реальной жизни — этого Эйч Джи не знал и посему завершил книгу сценой отъезда героев из Англии — так же заканчивается «Тоно-Бенге».