Герман, или Божий человек
Шрифт:
Очень любопытно было бы узнать всех подписавших поименно. А вдруг среди них, наряду с женой местного землевладельца Федора Васильевича Татаринова, окажется и будущая возлюбленная Михаила Булгакова, Кира Алексеевна Блохина, через семь лет ставшая женой князя Юрия Козловского? Бунтарство было и в ее характере – недаром в 1909 году она покинула родительский дом и отправилась в Петербург, намереваясь во что бы то ни стало получить более основательное образование, помимо того, что дали ей в семье.
Ну а скитания княжны Гедройц завершились тем, что в 1909 году императрица Александра Федоровна предложила ей занять место старшего ординатора Госпиталя Дворцового ведомства, что располагался в Царском Селе. Недавняя бунтарка стала трудиться на благо монаршего семейства и со временем вошла в ближайшее окружение императрицы, которая очень ценила княжну как хорошего врача. Но было у Веры Игнатьевны и еще одно занятие, для души – она писала стихи. Это увлечение позволило ей завести знакомство с Гумилевым, Ахматовой, Есениным, многими другими поэтами, а незадолго до начала Первой мировой войны вышла первая книга стихов Веры Гедройц.
Вот что писала императрица своему супругу через два года после начала Первой мировой войны:
«Горячо благодарю тебя за твое дорогое письмо – это такая огромная радость, это мне награда за работу в лазарете. Княжна Гедройц вернулась со своими ранеными. Она работала три дня в передовом отряде, где не было хирурга (он только что уехал), сделала 30 операций, из них много трепанаций; она видела моихА в это время отец Веры Игнатьевны жил в доме Нарбековых-Ольшевских во Владимире. Чем был вызван этот переезд, совершенный в 1903 году? То ли Игнатий Игнатьевич, лишившись доброго друга и покровителя Сергея Мальцова, скончавшегося десятью годами ранее, решил подыскать новое место жительства, то ли разошелся на старости лет со своей женой. А между тем его старший сын, родившийся в 1901 году и по семейной традиции тоже названный Игнатием, так и продолжал жить в отцовском имении. В 1919 году он стал выступать на сцене Трубчевского драмтеатра, а после перемены еще нескольких мест работы оказался в Московском театре оперетты, где и проработал более тридцати лет. Но что же произошло в первые годы прошлого века с его отцом? Как выяснилось, он вновь стал служить в присутствии по воинской повинности, но теперь уже в другой губернии. Возможно, это был перевод на новое место службы с повышением – здесь, во Владимире, Игнатий Игнатьевич числился в присутствии как непременный член, ну а в Орле был как бы на подхвате. Однако, скорее всего, у князя возникли трения с орловской знатью по национальному вопросу. Косвенным подтверждением этого может служить сообщение из Владимира, напечатанное в 1911 году одной из московских газет: «По инициативе непременного члена губернского по земским и городским делам присутствия фон Мореншильда состоялось учредительное собрание владимирского отдела партии националистов. Собрание было очень малочисленным. За исключением г. Мореншильда и его секретаря г. Сорокина, изъявили желание примкнуть к националистам всего четыре человека. Перечисляем их поименно: князь Гедройц, Попов, Протасьев и тюремный надзиратель Познанский».
Тут надо пояснить, что упомянутый Попов служил секретарем присутствия по воинской повинности, где непременным членом был Гедройц, ну а Сорокин занимал аналогичную должность при Михаиле фон Мореншильде в присутствии по земельным и городским делам. У Александра Протасьева, уездного предводителя дворянства, и у Дмитрия Познанского, губернского тюремного инспектора, судя по всему, возможности привлечь в партию своих секретарей не было ввиду их отсутствия. Этим и объясняется столь незначительный численный состав владимирского отделения партии.
Членство князя Гедройца в партии националистов может вызвать удивление, поскольку одним из основных пунктов программы Всероссийского национального союза было «ограничение политических (избирательных) прав инородцев» на общегосударственном уровне. Правда, там присутствовала и оговорка: «При лояльном отношении инородцев к России, русский народ не может не пойти навстречу их стремлениям и желаниям». И еще: членами Всероссийского национального союза могли стать лица, «принадлежащие к коренному русскому населению или органически слившиеся с русским народом». Видимо, вступая в партию, князь Гедройц руководствовался исключительно конъюнктурными соображениями. Однако уверен, что Игнатий Игнатьевич ничего из того, что было в прошлом, не забыл и перенесенные его семьей обиды не простил.
По странному стечению обстоятельств на той же Нижегородской улице, где в доме Нарбековых нашел пристанище князь после переезда во Владимир, располагался дом Мальцовых – тех самых, что принадлежали к богатому роду промышленников и состояли в близком родстве с орловским Мальцовым. Любопытно и то, что Игнатий Игнатьевич иногда представлялся, судя по алфавит-календарю, как отставной поручик, хотя в царской армии сроду не служил. Однако причины этой мистификации, так же как основания для переезда князя Гедройца во Владимир – это тема отдельного исследования. Нас же должен заинтересовать тот факт, что сын активного участника Польского восстания оказался в одном доме с другим польским бунтарем, отбывшим положенный срок во Владимирском централе и после этого осевшим в том же городе. Судя по некоторым сведениям, дворянин Александр Ольшевский прежде владел поместьем Ореховом в Себежском уезде Витебской губернии, но после подавления восстания в 1864 году был лишен прав состояния с конфискацией имущества в казну. Вполне логично, что и его сын, Антон Александрович, настроен был враждебно по отношению к царскому правительству. Вот что писал Михаил Ардов:
«Смолоду он собирался стать врачом, но с медицинского факультета его исключили за то, что во время пения российского гимна «Боже, Царя храни» он не встал, как все прочие студенты, а продолжал сидеть. Эта «революционная выходка» стоила ему профессии – стать целителем людей ему не позволили, и он поневоле стал ветеринаром».Если к этому добавить, что Антонина Васильевна Нарбекова состояла в партии эсеров, то надо признать, что Игнатий Игнатьевич Гедройц после приезда во Владимир оказался в дружеской компании. Однако была ли его встреча с Антоном Александровичем Ольшевским случайной или произошла по совету Порфирия Ольшевского из Самары – это неизвестно. Тут важно другое – обстановка в доме, где выросла мать Алексея Баталова, Нина Антоновна. Нет сомнения, что и Гедройц, и Ольшевский были людьми прогрессивных взглядов, оппозиционно настроенными к тогдашнему режиму. В доме наверняка предпочитали откровенно говорить о событиях в стране и во времена самодержавия, и уж тем более после падения монархии.
Казалось бы, можно было рассчитывать на то, что кое-что из этого накопленного семьей духовного багажа перешло к Алексею Баталову, сделав из него наследственного бунтаря. Если иметь в виду ум, честность и порядочность – это несомненно. Но в остальном сдерживающую роль сыграло происхождение его отца: Алексей Владимирович никогда не увлекался поисками знатных корней и откровенно признавал, что отец его был из крестьян. Может быть, и так, однако в Москве в начале прошлого века проживал служащий почтово-телеграфной конторы Петр Георгиевич Баталов – кто знает, может быть, он и был отцом Владимира Петровича Баталова, что не исключает его принадлежности к выходцам из крестьянского сословия.
На этом можно завершить рассказ об Алексее Баталове, поскольку его сценическая биография всем хорошо известна. Ну а что касается бунтарства, то у каждого настоящего артиста оно проявляется по-своему.Глава 6. Честный, любимый и наивный
В 1964 году по сценарию Юрия Германа был снят фильм «Верьте мне, люди». В эти же годы были написаны воспоминания о Горьком и о Мейерхольде. Все шло к тому, что власть просто обязана по достоинству оценить вклад писателя в литературу, и в 1966 году коллеги стали поговаривать о том, что трилогию Юрия Германа наверняка выдвинут на соискание Ленинской премии. К сожалению, так и не сбылось. Константин Симонов, пытаясь успокоить расстроенного непризнанием писателя, написал ему письмо:
«Мы очень по-разному многое с Вами видим, по-разному приглядываемся, часто разное замечаем в людях, но непоколебимость веры в них, в этих людей, идущая даже не от ума и не только от сердца, а откуда-то еще глубже, подспуднее, от брюха, что ли, эта вера, мне кажется, делает нас близкими друг другу. Я, во всяком случае, это так ощущаю и заново ощутил, читая Вашу трилогию. А что не получили за нее премию, я думаю, Вы, наверное, не расстраиваетесь. Бог с ней, с премией».
Юрий Герман умер 16 января 1967 года в Ленинграде и был похоронен на Богословском кладбище.
Так в чем же секрет популярности произведений Германа в 50-х и 60-х годах? Сюжет, понятный
А вот младшего сына писателя, Алексея Германа, интересовал вовсе не секрет популярности книг отца, не достоинства или недостатки его прозы, не мировоззрение героев его произведений, не их жизненные принципы. Больше, чем что-либо другое, сына волновал другой вопрос:
«Для меня до сих пор загадка, почему отец почти всю жизнь, не будучи коммунистом, был совершенно искренним приверженцем партии. Может быть, дело в том, что он попал под абсолютное обаяние Сталина? Папа утверждал, что более обаятельного человека он не видел».Вопрос, конечно, непростой. Совместить такое понятие, как «обаяние», с тем, что мы знаем о санкционированных Сталиным массовых репрессиях 30-х и 40-х годов, – пожалуй, я за это не возьмусь. Нельзя же утверждать, что все, кто поддерживал вождя, аплодировал ему на съездах партии, были настолько кровожадны. Тут, видимо, дело в том, что одни боялись возражать, ну а другие, восторженно глядя на своих кумиров, не очень-то задумывались о том, что реально происходит. Тем более не могли предположить, что некоторые из них и сами окажутся жертвами репрессий. Но есть и другой вариант. Многие люди трудились на благо Родины, вполне разумно полагая, что не в их силах что-либо изменить. У них были свои проблемы, гораздо более важные, чем поиски причин, как и почему люди попадают под обаяние тиранов.
Но вот вроде бы Алексей Герман находит если не объяснение этому «парадоксу», то хотя бы оправдание отцу:
«Он был человеком в чем-то наивным, в чем-то актерствовал. Хотя мудрость в нем была. Он мог возбудиться и поверить Хрущеву. Обожать его. А потом прийти от него в ужас. При Сталине он обожал Сталина. Потом мама ему сказала, что это дьявол и что в аду он будет грызть собственные кости. Они в это время изготовляли меня, папа был женат на другой женщине, и они с мамой были страстные любовники. Он сел в кровати от ужаса – что она такое говорит? Но задумался. А мама подумала: донесет. Когда она ему это рассказала, он с ней чуть не прервал отношения».Ну, если дело доходит до подозрений и ссор в постели, то остается только руками развести – это не самое удобное место для политических споров и идеологических разборок. Но вот что еще надо бы добавить. Художник, так же как и писатель, гораздо чаще мыслит и действует под влиянием чувств, а не по результатам строгого анализа в соответствии с законами логики. Иначе из-под его пера явился бы миру, в лучшем случае, научный труд, предназначенный для узкого круга интеллектуалов. Поэтому и возникало такое отношение к вождю – от обожания до ужаса. Нет бы спокойно все обмозговать, сделав надлежащие выводы. Однако осознание того, что реально происходит в жизни, приводит иной раз к непредвиденным последствиям – дело может кончиться и психическим надломом, и самоубийством. Мне приходилось в юности встречать людей, которые «свихнулись» после разоблачений на XX съезде КПСС в 1956 году. Тут все зависит от характера.
И все же я бы не сказал, что Юрий Павлович был наивен. Просто не было никакого смысла глубоко задумываться о том, что происходит в стране. Даже если что-нибудь поймешь – так ведь в книге об этом не напишешь, обсуждать с приятелем не станешь, поскольку очень уж рискованно, ну а носить это в себе не всякий сможет, слишком тяжело. И что это за жизнь, если пишешь одно, а думаешь совершенно по-другому? Поэтому логичнее попытаться убедить – сначала самого себя, а позже и других, что все идет, как и положено тому, и нет никаких оснований сомневаться.
И снова Алексей Герман о Сталине и об отце:
«Два раза он был на этих диких вечеринках у Сталина. Сталин ему очень нравился. Мама, которая вернулась из эмиграции, все понимала и ненавидела… Я так и не понимаю, как он всего этого не видел».Честно говоря, и я тоже никак не уразумею – почему только возвратившись из эмиграции можно понять, что происходит в стране. Казалось бы, все наоборот – чтобы в чем-то разобраться, нужно много лет прожить в России, да кое-кому на это даже целой жизни не хватает. Неужели истина видится лишь издалека?
И вот еще какие возникают у меня вопросы. Почему Михаил Булгаков так надеялся на помощь Сталина? Почему пил горькую Юрий Олеша? И почему Осип Мандельштам решился написать всем известные строки: «Мы живем, под собою не чуя страны»?
Видимо, дело в том, что все мы действуем исходя из собственного понимания окружающего мира. И Олеша, и Мандельштам, что называется, отдавали себе полный отчет в том, что происходит в стране, хотя, конечно, многого не знали. Булгаков тоже кое-что знал и понимал, однако особенно в эти дебри не углублялся, поскольку надеялся после успеха «Турбиных», что уж ему-то с его талантом, в отличие от прочих, точно повезет, – надеялся до поры до времени.
Вот и Юрий Герман не мог забыть ни похвалу Максима Горького, ни благосклонное отношение властей к фильмам, снятым по его сценариям, и к его военной прозе. Ну как же их за это не любить?
Впрочем, по словам Алексея Германа, были и в жизни отца смелые поступки:
«Когда папе принесли на подпись письмо против Бродского, он спустил делегацию с лестницы. Не потому, что Бродский был ему особо дорог, – ему было на него наплевать, он и не знал, кто такой Бродский, – но его накрутил Гранин: если мы разрешим сажать поэтов, то все снова пойдет наперекосяк».Пожалуй, тут с лучшей стороны показал себя и сын, поскольку появление слова «наплевать» в контексте с именем нобелевского лауреата – это круто, это требует немалой смелости! Что же касается отца, то этот его поступок следует воспринимать как следствие тех перемен, которые произошли в стране. Попробовал бы он в 40-х годах не подписать письмо против Михаила Зощенко или спустить с лестницы представителя общественности, явившегося, чтобы потребовать покаяния писателя перед своим народом.
Вообще-то с этим Бродским происходит что-то странное. Среди участников заседания секретариата ленинградского отделения Союза писателей РСФСР, единогласно осудивших Бродского, писателя Юрия Германа не было. Не присутствовал он и на судебном заседании по делу Бродского. Не числился Юрий Павлович и среди тех, кого обвинили «в необдуманной защите тунеядца Бродского». Их было только трое, осмелившихся высказаться на суде: Владимир Адмони, Наталья Грудинина и Ефим Эткинд. Но вот читаю в книге Раисы Орловой и Льва Копелева «Мы жили в Москве, 1956–1980» о том, как дружно прогрессивные литераторы встали на защиту опального поэта:
«Ученые, писатели, журналисты, студенты посылали письма в ЦК, в Прокуратуру, в Верховный Суд, секретарю Ленинградского обкома Толстикову, Председателю Верховного Совета Микояну, в Союз писателей. Мы помним далеко не всех, главным образом литераторов: В. Адмони, Б. Ахмадулина, А. Ахматова, В. Ардов, А. Битов, З. Богуславская, Б. Бахтин, А. Вознесенский, Р. Гамзатов, Е. Гнедин, Д. Гранин, Р. Грачев, Н. Грудинина, Ю. Герман…»