Германия. Свой среди своих
Шрифт:
— А родственники что говорят? Давно он так? — спросила я.
— Так они в другом городе, — ответили мне ребята. — Один он тут. Потому и взяли патронаж. Сын приезжал, что-то говорил про военное время, про голод. Мы не поняли толком.
Меня как ушатом ледяной воды окатило. Решила проверить. Так и есть. В документах стоит место рождения. Город Ленинград. 1930 год.
Иду в комнату к старичку. Тот мирно лежит на кровати, почитывает русскую газетку. У него начинающаяся деменция, но пока еще не в той стадии, когда необходим круглосуточный уход. Хотя речь о доме престарелых сотрудниками социальных служб уже заводилась, и вопрос
— Вы из Ленинграда? — спрашиваю.
Он отрывается от газеты. Смотрит на меня пристально.
— Да. Сейчас они все говорят Санкт-Петербург. А это — Ленинград! Я всю блокаду пережил. Тот город — Ленинград! А этого, нонешнего, я не знаю и знать не хочу!
Тут позвонили в дверь. Приехала доктор. Провели все необходимые тесты, заполнили документы.
— Есть ли у вас жалобы? — поинтересовалась доктор.
Старик, не очень внятно отвечавший до этого на вопросы, вдруг оживился.
— Есть! Пусть они не выкидывают мою еду. Никакую! Еду выкидывать нельзя. Это хуже воровства.
Один из парней многозначительно посмотрел на меня.
Я попросила доктора вместе с сотрудниками на минуточку выйти со мной в коридор. Объяснила в двух словах, о чем речь. Что это не имеет никакого отношения к когнитивным изменениям.
Доктор охнула и отвернулась. А парни… Один грязно выругался и сказал второму что-то на тему профнепригодности. Мол, идиоты мы, идиоты и есть. Элементарного не поняли. Второй только мрачно кивнул.
— Да бросьте вы, — говорю, — откуда вам знать-то было? Это родственники виноваты, что не объяснили толком.
Но они оба как-то сникли. Мы закончили все процедуры, попрощались.
Через несколько недель я общалась с коллегой из другой патронажной службы, на сей раз русской. Он мне рассказывал как легенду историю о некоем старике, перед которым сотрудники патронажной службы чувствуют какую-то особую ответственность. И что женщина-домохозяйка из дома приносит какие-то лакомства и очень тщательно следит, чтобы продукты в холодильнике не портились. А дело в том, что старик — блокадник. И медбратьям за что-то очень неловко, вот только он, коллега из русской службы, толком не знает, за что. Но историю слышал из первых уст.
В другой раз в доме престарелых небольшого вестфальского городка, куда мы с сотрудниками приехали освидетельствовать старенькую русскоговорящую бабушку, мне показали немецкого старика. Ему было на тот момент уже за девяносто. Старик был недвижим уже несколько лет, но голова — совершенно светлая. Чистенький, ухоженный, дружелюбный. Его историю мне потом в курилке рассказали сестрички, работающие в этом доме престарелых. Типичная судьба того времени.
Старик этот, тогда молоденький солдат, оказался в самом начале войны под Смоленском. Что там была за мясорубка — рассказывать не надо. Повоевать он успел ровно неделю. Потом его тяжело ранили, настолько тяжело, что через короткое время комиссовали. Все участие в войне этого человека составило семь дней. После госпиталя он начал вроде бы мирную жизнь в Германии, но так до конца своих дней и не смог оправиться от того, что увидел под Смоленском. После войны выучился на школьного учителя и вел тихую, одинокую жизнь в маленьком городишке в центре Германии. Ни жены, ни детей у него не было. По каким причинам — я уж не знаю. Точнее, медсестры не знали, а я рассказываю только с их слов.
Был этот человек, как говорят, нелюдимым, букой, чурающимся людей и дергавшимся
В начале девяностых годов, когда ему уж к семидесяти было, в Германию начали приезжать этнические немцы из Казахстана. И этот человек, собрав вокруг себя таких же пожилых энтузиастов, организовал в своем городке что-то типа фонда помощи приехавшим.
Немецкие пенсионеры помогали новоиспеченным иммигрантам заполнять документы, ходили с ними по врачам, на первых порах даже делились одеждой и предметами быта. Все это на совершенно бескорыстной основе.
И человека как подменили. Он расцвел, помолодел, ожил. Сам старик объяснял это тем, что всю жизнь мечтал хоть каким-то образом искупить свою вину за те семь дней, что провел в России. Но все возможности не было. И вот представилась. Перед ним были выходцы из Советского Союза, которым нужно было помочь. И круг замкнулся. Человек обрел смысл жизни и пришел в какое-никакое согласие с самим собой.
Старик этот помог очень многим приехавшим этническим немцам — не один, конечно, не сам по себе. Но без него бы ничего не было. Потом его разбил инсульт, после которого он и попал в дом престарелых, причем не в своем городке. Медсестры говорили, что к нему постоянно приходят русские посетители, все время разные. Издалека приезжают. То конфеты принесут, то фрукты, то гулять вывезут. А дедок этот, как только видит своих подопечных, так оживает сразу.
Вот вам и война, которая закончилась почти семьдесят лет назад. Нет срока давности у таких событий. Нет и не может быть.
Потому что каждая отдельная судьба — это трагедия, а сложенные вместе судьбы — уже история.
Меня часто спрашивают о том, как я могу жить в этой стране, не давит ли груз прошлого и что я говорю детям, и, зная всю историю, не страшно ли…
Чтобы завершить тему военного прошлого, расскажу вам о ситуации, которую я наблюдала здесь однажды 9 мая. Дело происходило в районе, где традиционно живет много иммигрантов — выходцев из бывшего Союза. Шли по улице три старичка. Тяжело шли, медленно, останавливаясь, передыхая. Очень старенькие. У каждого на груди надетого по случаю великого праздника костюма — орденские планки. Глаза сияют. Шли и разговаривали по-русски. Народ, в общем-то, никак не реагировал — мало ли кто куда идет и кто во что одет.
Я была на противоположной стороне улицы. И увидела потрясающую картину. Навстречу нашим ветеранам шли два немецких старика той же возрастной категории. Бодрее на вид, безусловно. И как-то ухоженнее, что ли. Один из них явно плохо слышал, потому что другой ему очень громко рассказывал о каком-то докторе, которого он вчера посетил, и есть новая терапия, и… Так громко рассказывал, что слышно было на другой стороне улицы.
Поравнялись, кинули друг на друга взгляд и было пошли каждый своей дорогой, но… Немцы вернулись, подошли к нашим. Дальше был диалог, больше напоминавший пантомиму с яркой жестикуляцией, с обрывками каких-то фраз, намешанных на двух языках, со словами глуховатого немца — его было очень хорошо слышно — о том, что он пятьдесят лет не мог спать спокойно, и война — это беда, и нынешние немцы — они не такие, они совсем другие. И в конце — я своими глазами видела — бывшие солдаты обнялись. Обнялись, расцеловались. И на глазах у наших стариков были слезы.