Германский вермахт в русских кандалах
Шрифт:
Вера наотрез отказалась показывать набухшую болью грудь и села к старухе боком..
— Во-во, — осуждающе сказала Дуриманиха. — Все мы брыкаемся, пока молодые… Ты вот слухай нас, девк ты моя. Мы уже во как объезжены, а тебе еще детей рожать. Что ж это за матка без грудей? Они ж не только для красы. Мужикам нравятся цицастые бабы, это так, да только помни и другое: здоровье дитенка в маткиных грудях. Вот оно как…
И, тяжело поднимаясь с земли, приказала:
— Марш за плуг!
— Не пойду я за
Бабы осуждающе заговорили, поднялись, расправляя подолы.
— Вот горбачевская порода, — покачала головой Дуриманиха. — Хоть стреляй… Не пойдет, значит, за плугом.
— У-у! Так, так, так! — затопала ногами глухонемая Кулина и рукой потянулась за речку, в сторону косогора, где вдоль ленты вспаханной земли, прижавшись плечами, медленно, почти на месте, топталась упряжка тетки Гарпины. Издали казалось, что пятеро, гудящими на солнце струнами, тянут шестую, к ногам которой привязана тонкая нитка борозды. И борозда эта незаметно, как растет в кроснах холст, приматывается к ширине вспаханной полосы.
Вот так медленно перебирать ногами они будут до конца делянки и, чтобы надышаться духом воскресшей земли, рухнуть у прибрежных кустов лозняка. И снова, не чувствуя себя, подняться над землей и тянуть эту тяжкую нитку борозды общего колхозного счастья.
И слово «колхоз», может быть, впервые после своего рождения, имело то самое первоначальное значение, когда каждая картофелинка, каждое зернышко были общей радостью и надеждой на будущее счастье и удачу.
Порой казалось, что бабы застывали на месте и каменели, превращаясь в стонущий монумент непокоренности. И столько в них было жизни, столько надежды и веры в эту землю, что все живое вокруг, уцелевшее после фронта, не могло уже погибнуть и затеряться.
Дуриманихины бабы, не отрываясь, смотрели на Гарпининых, словно в кино себя увидели да глазам своим верить не хотели.
— Что ж, девки, — с тихим вздохом подытожила Дуриманиха, — когда и они нас разглядывают, как вытягиваемся тут… Деваться ж некуда.
Не отвечая на слова старухи, смотрели бабы через речку на Гарпинину упряжку, пока та не утонула в прибрежных кустах.
Пришло время самим борозду начинать.
А бабы молчат и с места не двигаются. Словно вспугнуть боятся тишину предвечернюю и робкое начало соловья над речкой.
И тогда Городская высказала вслух то, о чем они все думали и не решались сказать:
— Может, завтра запашем? — И, глядя, как мучается Вера, робко пожаловалась:- Ноги как-то ослабли… И страшно мне, женщины, что вот… упаду на глазах у детей.
Услышав это, Дуриманиха скупо креститься стала, отвернувшись от баб и молитвенно зашептала:
— Матерь Божая, Заступница Усердная, прости и сохрани ты нас грешных. Не дай, Матушка, пропасть бабам твоим замордованным. Смилуйся, Царица Небесная! Одна ты
А вслух добавила раздумчиво и ласково:
— Дак, может, и хватит на сегодня… Да и звонило вот-вот ударит: по солнцу видать…
Но вместо ожидаемого звона, тронули тишину робкие удары топоров. То, сохраненный бабами, мужской молодняк деревни под началом Никифора и Поликарпа, начал строить свою новую Красуху.
— Чуете, девки! — навострила слух Дуриманиха. — Сладил-таки Никифор топоры! До утра не дотерпели! На ночь глядя, ухватились за работу!
Бабы к деревне обернулись, а глухонемая опять за речку тычет.
А там, от прибрежных кустов лозняка, уже с другой стороны пахони, тяжело поднималась по косогору Гарпинина упряжка.
И вспомнилась Дуриманихе колхозная сходка перед посевной, когда Гарпина, с церковной паперти тряхнула кулаком:
— Фрицы спалили нашу Красуху! Скот сожрали! Детей наших согнали на проклятую чужбину! Постреляли! Попалили все! Гитлер нас уже похоронил. Дак нет же, фашицкая твоя морда! Не быть по-твоему! Пока хоть одна русская баба живет на этом свете, будет жить и Россия!
И, опустив руки к подолу, негромко добавила всхлипывающим бабам: — Одни мы на свете теперь. До самой победы одни. Хоть плачь, хоть не… Так что и сеять нам, и строить нам. И земельку на себе пахать, тоже нам. А там, Бог даст, государство поможет…
И, глядя сейчас, как путается ветер в подолах Гарпининых девок, поняла Дуриманиха, что не уйдут ее бабы сегодня с поля, пока не запашут последнюю картофелину в своей борозде.
— Без перекура пошли, — сквозь задубелые губы, дыханием одним, сказала Вера
— Дак строиться ж надо, девки, — сказала Варвара буднично, как говорила когда-то, что ей надо доить корову или кормить поросенка. — Пора на свет Божий из наших могил.
— Вот что, милые вы мои, — не переставая глядеть за речку, тихо, будто одной себе, сказала Надежда. — Загадала я…
— Что ты загадала? — насторожились бабы.
— А вот запашем эти две борозды, будет у нас счастье…
— Ну дак и запашем, — спокойно сказала Варвара. — Куда ж деваться?
— А нет, до захода солнца надо, — сказала Надежда и замолчала, встретившись с распахнутыми глазами Веры.
Бессловесно охнула Городская. Каким-то чутьем поняла смысл Надеждиных слов глухонемая Кулина и стала еще меньше и незаметнее.
— Ти ты сдурела, девка? — покачала головой Дкриманиха. — Да и солнце уже за лес валится…
— Надя, — тихо выдохнула Вера. Воспаленные губы ее, обшитые тонкими нитками трещинок, были боязливо неподвижны. — Ты правду говоришь?
— Да не сама я придумала, — все так же тихо продолжала Надежда. — Толкнуло меня что-сь… Топоры вот ударили — и толкнуло. Может, и Гарпининых так, — кивнула она за речку.