Герои на все времена
Шрифт:
Ближе к утру где-то на околице зашумело-заревело, а потом волколаки завыли и скопом, как по команде, рванули прочь от амбара.
Когда немного рассвело, Михна, Василь и Зьмицер осторожно, выставив оружие, вышли наружу. Карп по-прежнему оставался без сознания, и, чего греха таить, Михна радовался этому.
Было тихо, только легонько шелестели ветвями сосны и березы. Единственную улицу Любатыни устилали наполовину изъеденные туши и тушки домашней живности. Редкие порывы ветра поднимали в воздух окровавленные перья и долго
Мужчины направились к околице.
Крест они увидели издалека. Он стоял абсолютно ровно, но не это поразило Михну. Староста готов был поклясться тогда и никогда не отступал после — крест сиял. Сиял нестерпимо ярко, так, что жгло глаза. И в этой боли Михне на мгновение почудился упрек.
А потом сияние исчезло. Пропало враз, будто и не было. Михна протер глаза и переглянулся со своими спутниками. И они промолчали. Потому что слов не было.
Сымона они нашли сразу. Он лежал у самого креста, а чуть поодаль — два мертвых волколака.
А по кресту, сверху вниз, шла надпись. Кровью.
«Pan Jezus, ratuj nas!»
И буквы алели, словно подсвеченные изнутри.
Карп очнулся к полудню. Михна шел к нему с тяжелым сердцем, но терзался он зря — Карп спросил только о сыне. Про остальное он словно забыл. Михна соврал, что не нашли, мол. Карп больше ничего не сказал. Так и сидел до вечера в амбаре. И ночью сидел. Бормотал что-то, пел вполголоса. Те, кто проходил вечером у амбара, говорили, что старик пел колыбельные, «Рехнулся», — решили селяне.
Останки юноши закопали рядышком с крестом, но на девятый день могила оказалась раскопана. Карп, так и живший в амбаре, решил, что сын его переродился и стал волколаком. Все покивали согласно, хотя и дураку было ясно — не закопали как след, вот и отрыло зверье труп.
Карп самозабвенно верил, что Сымон в облике волколака горемыкается по лесам. И выходил ночью слушать волчий вой. Говорил — сын зовет. Старика не переубеждали. Пусть его.
Через месяц Карп повесился. Самоубийцу нельзя хоронить рядом с добропорядочными христианами, поэтому шляхтича схоронили за околицей.
На следующий день после похорон на могиле обнаружили следы. Почти как волчьи.
Крупнее только.
ОГНЕННЫЙ ЗМЕЙ
Он пришел, как всегда, за полночь. Оперся плечом на косяк и улыбнулся, тепло и нежно. Она улыбнулась в ответ и протянула к нему руки. Внизу живота стало тяжело и горячо. Так бывало всегда, когда она предвкушала его.
Он подошел к ней и, наклонившись, поцеловал холодными губами. Она ответила. Как всегда, с жаром.
И все пошло как раньше, когда он, ее муж, был жив.
В окно забарабанили.
— Батюшка Ян, батюшка Ян!
Ян Тарашкевич, священник православной церкви в местечке Оловичи, что на
— Ну?
— Ой, напиться сначала — запыхался.
Ян подал Кастусю ковш воды. Лекарь пил жадно, вода стекала на грудь. Опорожнив ковш, Рагойша удовлетворенно выдохнул и сказал:
— Я его видел. Он прилетел со стороны кладбища, как и вчера. Подлетел к трубе — и внутрь. А я — до вас.
— Что-нибудь еще было?
— Нет. Я, как увидел, что он в хату залетел, сразу побежал.
Священник присел за стол и подпер подбородок кулаком.
— Отец Ян, что это? — Кастусь нервно ерзал на табурете. — Я в первый раз такое вижу. И не слышал никогда.
Тарашкевич помолчал, затем встал и подошел к окну. Долго смотрел в глаза своему отражению.
— На Полесье это называют огненным змеем, — сказал он наконец. — Бесовское отродье…
— О чем вы, батюшка?
— Ни о чем, сын мой. просто думаю вслух. Не бери до головы.
Рагойша открыл было рот, но все же промолчал.
— Ступай домой, Кастусь, — продолжил Тарашкевич. — Завтра нас ждет ночное бденье, так что выспись как следует.
В глазах молодого лекаря запрыгали искорки:
— Ух ты! Неужели мы пойдем…
— Да, — кивнул священник. — Пойдем. На сумерках.
Рагойша азартно потер руки:
— Конечно, отче, конечно. Обязательно приду.
Коротко попрощавшись, он выскочил на двор и торопливо заспешил домой, едва не подпрыгивая от возбуждения. Проводив парня взглядом, Тарашкевич вернулся в комнату и подошел к полкам с книгами. Взял одну и долго листал, будто искал что. А когда нашел, отложил книгу и опустился на колени перед иконой. Молился жарко, жадно, словно в последний раз. Ближе к утру лег, не раздеваясь, и забылся в короткой тревожной дреме.
И сны, пришедшие к нему в предрассветном сумраке, никак нельзя было назвать добрыми.
Солнце уже село, но западный край неба еще алел затухающим пожаром. Звенели комары, лениво перебрехивались собаки, нещадно трещали цикады. Священник и эскулап шли мощеными улочками Оловичей, стуча подошвами о брусчатку. Они направлялись к дому Алеси, вдовы Адама Бочки, бондаря.
Крепкая хата на высоком фундаменте, окруженная невысоким забором, стояла в самом конце улицы, у прудика. Дальше начинались огороды, а за ними темнела стена елового леса.
Лекарь остановился и достал из сумки пару пистолей. Уверенно и споро — шляхтич же — снарядил их и подал один Тарашкевичу:
— Возьмите, батюшка, там серебряная пуля. Я сегодня днем отлил десяток. Все ложки перевел.
Священник кинул взгляд на оружие, потом мотнул головой:
— Мое оружие — крест и слово Божье. А ты — держи пистоли наготове. Кто знает, что нам встретится. Может быть, одолеем пулей и порохом. Если будет на то Божья милость.
Тарашкевич вытащил из-под одежды простой восьмиконечный крест без украшений и фигурки Христа. Сняв крест с шеи, священник крепко зажал его в руке.