Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
— Что ты так плетешься? — снова прикрикнул Гордон. — Быстрее веди меня!
Наконец они дошли до мраморно-белого здания электростанции, высившегося, словно мавзолей, в черной роще мачт, проводов и невысоких трансформаторов. Внутреннее расположение Гордон хорошо знал, и, хотя было уже почти совсем темно, он уверенно миновал разбитые двери и вступил в огромный холодный склеп, где замерли в тишине безмолвные моторы и где по стенам тянулись щиты с рубильниками, выключателями и контрольными лампочками. Он уже приходил сюда раньше, он уже рассматривал все это, пытаясь разыскать тот выключатель, который даст ток проводам, так что ему останется только повернуть заповедный рубильник, и дело будет сделано. Но выключателей было великое множество — в чехлах, футлярах, ящиках, запертых на ключ; одни забрались под
— Загадка! — сказал Гордон Бекру. — Взгляни на эти самодовольные механизмы и попробуй отрицать, что в них есть своя душа, загадочная и недоступная. Они нарочно прячутся от меня!
— Ты же не монтер, — неловко пошутил Бекр, показывая ему монтерский комбинезон, который он нашел у дверей.
— Нет, я монтер! — азартно возразил Гордон. — Беда лишь в том, что я особый монтер — монтер истины. — Он взмахнул полами своей арабской одежды, как бы поясняя, что именно здесь, в Аравии, он искал истину. — Но теперь конец. Эта одежда обманула меня. — Он сорвал ее с себя и отшвырнул далеко в сторону, крича: — Вот я и освободился от нее! — Он выхватил из рук Бекра комбинезон и, морщась от боли, натянул на свое судорожно дергающееся тело. — Это мне здесь больше подходит. — Под сводами потолка вторило ему гулкое эхо. — Смотри! — крикнул он опять и, подскочив к огромному щиту, стал поворачивать один рубильник за другим. — Один из них должен же дать ток, — злобно простонал он, и эхо передразнило его стон, точно приняв участие в этой зловещей игре. Исступленный восторг охватил Гордона. — Один из них спасет моих братьев, — твердил он, включая все новые и новые рубильники, уже не по порядку, а вразброд, какой попадется под руку; словно одержимый, бросался он на щит, неистово дергал рубильник и на миг застывал, ожидая — не загудит ли, не польется ли по проводам ток. Его исступление все росло, и, когда похожий на усыпальницу зал вдруг озарился бледным синеватым светом ртутных ламп, он вскричал: — Эврика! — и радостно замахал руками.
— Теперь — последнее усилие!
На небольшом возвышении, к которому вело несколько ступеней, стояла небольшая стальная клетка, и в ней, отдельно от всех других, помещался один рубильник. Гордон, волоча ногу и помогая себе единственной рукой, с трудом стал взбираться по ступеням; он звал Бекра, чтобы тот подсадил его, но Бекр испуганно пятился к двери и наконец, объятый страхом перед тем, что должно было совершиться, бежал, оставив Гордона наедине с его чудовищным замыслом.
Гордон отворил дверцу, шагнул внутрь и увидал, что для того, чтобы добраться до рубильника, нужно еще отвинтить и снять защитную решетку. Нетерпеливыми, дрожащими руками он стал отвинчивать гайки, но вдруг за спиной у него раздался предостерегающий крик, потом другой, третий — и вслед затрещали выстрелы. Коротко ахнув, Гордон качнулся вбок и вцепился пальцами в стальные прутья клетки. Еще мгновение, и он рухнул бы на каменные ступени, но чьи-то руки подхватили его, осторожно опустили вниз и перевернули навзничь. И тогда он увидел лицо и услышал голос того, кто над ним склонился.
— Гордон — ты! — Казалось, вся душа изошла в этом возгласе.
— Брат мой Зейн! — сухими, опаленными болью губами прошептал Гордон.
— Но эта одежда! — вскричал бахразец, схватившись за комбинезон, с таким вызовом надетый Гордоном. — Разве я мог думать, что это ты? Брат мой! Брат мой!
Гордон чувствовал, как Зейн лихорадочно ощупывает его тело, отыскивая раны, старается уложить его удобнее, выпрямить сведенные судорогой ноги. Оттолкнув руки Зейна, он с трудом выговорил: — Ты все во мне разворотил, друг! — И, не выдержав усилия, впал в беспамятство.
Но даже в эти минуты, когда все безнадежно путалось в его мозгу, он ясно сознавал, что физически он уже умер или во всяком случае умирает. Из подспудных глубин сознания вырывалась горькая мысль о том, что какая-то одна светлая нить еще связывает его с жизнью — даже когда он в забытьи, даже когда эта нить не ведет никуда, кроме смерти, даже когда она прячется и теряется в беспорядочном буйстве бреда. Ничего не могла прояснить эта живая нитка, только позволяла удерживаться на грани полного распада сознания,
В этом была надежда, но надежда не оправдалась, потому что сознание вернулось к нему в тот самый миг, когда он понуждал его рассыпаться впрах, чтобы все было кончено.
Первое, что он увидел, было лицо Зейна, и он повторил устало и горько: — Ты все во мне разворотил, друг.
— Твоя одежда! — твердил бахразец, мучительно стараясь объяснить то, что произошло. Гордон видел, как он потрясен. — Разве я мог думать, что это ты, Гордон?
— Теперь конец, Зейн, — сказал Гордон, и тут он увидел Хамида, который держал его руки в своих, и почувствовал, что лежит на чем-то вроде дивана, — очевидно, в одном из помещений электростанции, судя по сводчатому потолку и проводам, тянувшимся вдоль стен. Он шевельнул головой, стараясь повернуться к Хамиду. — Вот ты и освободился от меня, Хамид, — сказал он с бледной усмешкой.
Хамид, подавленный, не пытался скрыть слезы, которые текли у него по лицу и растекались в негустой жесткой бородке.
— Я не отпущу тебя, Гордон. Ты араб, ты наш…
Гордон тяжело скользнул взглядом по своим рукам и увидел, что на нем все еще комбинезон монтера. Он покачал головой и сказал: — Теперь уже нет. Остались только Хамид и Зейн. Зейн… — У него снова помутилось сознание от боли, но только на минуту.
Зейн глухим голосом сказал: — Мне не могло прийти в голову, что это ты. Я только видел, что кто-то хочет повернуть рубильник и взорвать все на воздух. Но почему это оказался ты? Как ты попал сюда? Как произошла эта страшная ошибка?
— Ошибки не было, Зейн. Я в самом деле хотел взорвать все. Я хотел разрушить твой коммунистический мир.
— Но почему, Гордон? Почему?
— Я хотел спасти племена. Я хотел спасти последних вольных людей на земле от власти машины, от того будущего, которое им готовит твое учение. Я бы всех людей спас, если б мог, — механиков, крестьян, метельщиков улиц, — всех, кого грозит задавить культ машины, материализм, город. О боже, и ничего мне не удалось! — простонал он. — Хамид знает, что мне ничего не удалось.
— Нет, нет! — вскричал Хамид, целуя его руку. — Ты совершил великое дело, Гордон. Ты спас Аравию. Разве этого мало? Разве ты не ценишь этого?
Гордон попытался встать, но они удержали его, упрашивая лежать спокойно: к нему приведут врачей, его станут лечить, ухаживать за ним, и он снова будет здоров. Но Гордон не слушал их. Для его тела конец уже наступил, сказал он. Пусть они знают, что телом он уже мертв и только сила воли еще сохраняет живым его разум. — Я уже ничего не вижу, Хамид. Только вас, моих любимых друзей. — Он помолчал, потом спросил с болезненным, почти жестоким лукавством: — Зейн, брат мой! А если бы ты меня узнал, ты бы выстрелил? Убил бы ты Гордона,зная, что это он хотел уничтожить твою добычу?
— Не мучь меня, — сказал бахразец. Горе заставило его изменить своей обычной арабской невозмутимости. Он встал и с шумом перевел дух.
— Мне нужно знать! — сказал Гордон спокойно и настойчиво, не внимая их горю.
— Я не могу ответить на этот вопрос!
— Мне нужно знать! — повторил Гордон, неумолимый и зловещий в своей настойчивости.
У бахразца потекли по щекам слезы.
— Даже ради моего возлюбленного брата я не допустил бы гибели этого мира, — сказал он. — Ведь то, что создали здесь твои соотечественники, — это целый мир, Гордон. Теперь этот мир принадлежит нам, и это стоит дороже одной человеческой жизни, твоей или моей. Для нас это — новый мир, где не будет рабства, не будет нищеты и дикости, обрекавших нас на вырождение. Я не позволил бы тебе разрушить его. Я не пощадил бы тебя. Как не пощадил бы и себя.