Герои Таганрога

Гофман Генрих Борисович

Дети Турубаровых — Петр, Раиса и Валентина — учились в школе, где Николай был пионервожатым. Николай помнил, что Петр был охоч до всяких проделок и выдумок, но учился очень хорошо, Валентина всегда серьезна и сдержанна, а младшая, черноглазая Раиса, — живая хохотушка. Потом они выросли и часто по старой дружбе заходили к Николаю в горком комсомола, брались за любое, самое трудное поручение и никогда не подводили.

Мать Николая и старики Турубаровы тоже были знакомы между собою. Они нередко встречались то на базаре, то в поликлинике, а к Кузьме Ивановичу мать Николая ходила за рыбой.

За год до начала войны Петр ушел служить в армию в пограничные войска. Перед отъездом

он зашел к Морозову в горком комсомола попрощаться. Это был уже высокий, ладный, красивый парень с такими же, как у Марии Константиновны, большими темными и ласковыми глазами.

И вот теперь Николай в первую очередь вспомнил об этой семье.

Он хотел начистоту поговорить со стариками, узнать, как собираются жить ребята, и предложить им работать в подполье. В согласии их он не сомневался.

Николай понимал — о том, что он остался в городе, должно знать как можно меньше людей. В дальнейшем ему придется думать о конспирации и выработать осторожный и продуманный стиль работы, а пока нужно верить! Без этого он не сможет сделать своего главного первого шага.

* * *

В конце Исполкомовского переулка дорога круто спускается к морю, а по бокам ее, над обрывом, прилепились маленькие домики рыбаков. Здесь, в пятом слева, живут Турубаровы.

Распахнув незапертую калитку, Николай вошел в маленький узкий дворик, прошел вдоль дома, постучал в дверь.

За дверью послышались шаги, в сенях раздался знакомый глуховатый голос:

— Кто там?

— Откройте. Свои.

Откинулся крючок. На пороге стоял Кузьма Иванович. Он почти не изменился за то время, что Николай не видел его, но выглядел более усталым, чем обычно.

— Здравствуйте, Кузьма Иванович! — сказал Николай. В глазах Турубарова он сразу приметил радость.

— Николай Григорьевич... Коля... Неужели вы? Заходите скорее! Вот не ожидал...

И старик почти втащил его в дом.

— Дочки-то дома? — вытирая ноги в маленьких сенях, спросил Николай.

— Дома, дома! И еще кое-кто объявился. Тоже тебе рад будет.

Николай переступил порог просторной чистой комнаты и увидел Петра.

Петр встал ему навстречу.

— Вот здорово! Радость-то какая! А мне сказали, что тебя нет в городе, — обрадовался он, пожимая руку Николаю.

— Так и мне сказали, что от тебя ни слуху ни духу, — усмехнулся тот.

В это время в комнату вбежали Рая и Валентина.

— Николай Григорьевич, ой, здравствуйте! — задыхаясь, радостно выпалила Рая, сияющими черными глазами вглядываясь в Морозова. — Ой, как хорошо!

— Мама нам сказала, что вы у нас, мы все во дворе побросали и сюда, — вмешалась старшая Валентина.

— Здравствуйте, девушки, — тепло улыбнулся им Николай.

— Ладно, дайте гостю к столу сесть, — обратился к сестрам Петр. — А вы, мама, несите нам скорее картошку. — И Петр пододвинул к столу свободную табуретку.

— У вас, я вижу, вся семья в сборе, — сказал Николай.

— Да, товарищ Морозов, как раз к обеду угодили, — ответил Кузьма Иванович.

Он называл Николая то товарищем Морозовым, то Николаем Григорьевичем, то Колей.

— Мы теперь больше дома сидим, — продолжал он. — Нынче на улицу выходить страшновато — того и гляди на неприятности нарвешься.

— Да, времена настали невеселые, — произнес Николай и обратился к Петру: — Ну, рассказывай, откуда тебя принесло...

— Вы садитесь, картошечки горячей покушайте, — суетилась Мария Константиновна. — После поговорите. Мама-то как ваша?

— Как все, — усмехнулся Николай, присаживаясь к столу. — Вместе со всеми беду терпит.

— А у нас тут вчера одну старушку немец чуть не пришиб, —

с горькой усмешкой сказал Кузьма Иванович. — Старенькая она. Медленно улицу переходила. Так он, скотина, из машины своей выскочил да наотмашь ей по лицу и съездил. Бедная только кровью умылась.

Разговор сменился тягостным молчанием.

— Эх, папа, — с жаром заговорил вдруг Петр, — я, пока домой шел, и не такого насмотрелся.

Служил я на самой границе. В то утро, когда немцы все это начали, я в секрете стоял. Настораживала тишина на той стороне. За последние дни мы привыкли к шуму. Часто слышали крики людей, детский плач. Видимо, немцы население из приграничной зоны эвакуировали. По ночам сильно ревели моторы танков, автомашин. А тут тишина такая и душно, будто воздуха не хватает.

Сменили меня перед самым рассветом. Только на заставу вернулся, хотел спать завалиться, тут-то и громыхнуло. Такая кутерьма поднялась вокруг. Мы, конечно, в ружье и по своим местам. Оборону заняли. А немцы волна за волной накатываются. Одна цепь расплещется, заляжет, за ней другая двигается. Мы стреляем. Глядишь, отхлынут назад. И так два дня кряду. Ни ночью, ни днем никакой передышки. — Петр замолк на минуту и снова начал: — Потеснили они нас малость. Гляжу — самолеты летят, с крестами, стал я окапываться. Тут и началось. Меня взрывом из окопчика вытряхнуло да об землю. Помню только, перед глазами круги поплыли. Очнулся уже в плену. Вот так и попал за колючую проволоку. Много там нашего брата набралось. Будто скот в загоне. А кругом конвоиры свирепые. Чуть что не так — в зубы прикладом норовят, а тех, кто недоволен, пулей успокаивали...

На третью ночь я убежал. В деревне под крыльцо дома спрятался, там и пролежал почти сутки. Как раз напротив хата небольшая стояла. Возле нее две маленькие девчушки играли. От скуки я в щелку за ними наблюдал.

Днем пригнали людей к этой хатенке. Затолкали внутрь, и девчушек малых туда же, заколотили окна и двери да и подожгли лачугу. Из огня крики, плач. Да где там! Так и сгорели заживо.

Голос Петра звучал гневно, с болью.

— Ночью у одной доброй женщины одежду рваную раздобыл, переоделся и пошел на восток. Шел по России и узнать ее не мог. Всюду разрушения и пожарища, люди чужие, язык немецкий. От немцев я в лесах прятался. Да не уберегся. Словили опять... Вместе с другими, такими же, в эшелон. Думал, в Германию повезут. Но возле Мариуполя выгрузили. Заставили под конвоем окопы рыть. Как подумаю, что против своих рою, лопата из рук валится. Кругом фрицы с автоматами. Не будешь копать — убьют. Кто притомился, присел, того очередью автоматной к земле пришивали. А поесть и не спрашивай. На обед, будто свиньям, болтушку из очисток картофельных дают. Выбрал я подходящий момент и снова сбежал...

Валентина и Рая давно перестали есть и с жалостью смотрели на брата. Присев на краешек стула, не сводила с него глаз и мать. Только отец, повернувшись спиной, поглядывал в окно. Но чувствовалось, что и он ловит каждое слово сына.

«Пойдет ли этот парень, — думал Николай Морозов, — с оружием в руках против немцев? Или, добравшись до отчего дома, решит отсидеться за чужой спиной?»

— У нас здесь тоже не сладко. Хлеба до сих пор не продают. В море ходить за рыбой не разрешают. Запрет строжайший, — оторвавшись от окна, проговорил Кузьма Иванович. — На базаре стакан соли пять рублей. Стакан махорки — двадцать пять. Селедка паршивая и та три рубля стоит. Вот и прокормись тут. А на днях в порту горелое зерно выдавать начали, так там тыщ десять народу собралось. Разве пробьешься? Я уже ботинки и плащ на мешок картошки выменял. Только надолго ли хватит? Пока наши вернутся, тут ноги протянешь...