Героическая тема в русском фольклоре

Орлов Александр

Молодой канонер разъяснил:

«Что на ветре свеча горит скорея, А в земле-то свеча идет тишея. Позадумался князь Московский, Он и стал те то речи размышляти собою, Еще как бы это дело оттянути»…

В «Истории о Казанском царстве» есть также мотив измены. Неожиданно к Ивану Васильевичу под Казань пришли служить фряги (иноземцы) и обещались «скоро и малыми деньми» «ото основания низложити град». Сделав для «огненных стрельцов» четыре башни выше городовых стен, они другому делу касаются, «его же прежде того них-то же на Руси видал, и почаща нощию тайно копати глубокий рвы под Казань город, с восточный страны, под глубокую ону стремину ото Арского поля, с приезду к Казани, и неведущим Казанцем дела сего, от наших вой никому же, токмо воевода и делатели, иже кои дело сие делаху; но и ти укреплены со истинною никому же дела того поведати изменных для наших лесцов, да не сведавше Казанцы и того устрегутся. Ис тех же един бе некто от приставник

дела того, воин полку царева, Калужеского рода, именем Юрьи Булгаков, лют сы и неправеден, яко в отечестве своим сожитствующих ему сосед насилствоваше…, его же за злонравие не любляше самодержец многажды смиряше; сей же беззаконны за нелюбие то гневашеся на Господина своего и царя, и хоте, аки неверный злое прелагатейство сотворити: и написав грамоту на стреле и пусти ю в Казань ко царю, да град и люди своя крепити и сам не страшится, сказа ему и места подкопные… Казанцы же паче о сем укрепишася, и искаху в том месте подкопов, не обретоша».

Равно, как в «Истории», песня показывает разрушительное действие взрыва. Далее — встреча казанской царицей Ивана Васильевича, устремившегося ко дворцу:

«Что царица Елена догадалась. Она сыпала соли на ковригу. Она с радостью Московского князя встречала, А таво ли Ивана-сударь Васильевича Прозрителя; И за то, он царицу пожаловал И привел в крещеную веру, В монастырь царицу постригли».

В «Истории» есть несколько упоминаний о крещении казанских пленниц в Москве: так, крещена была жена улана Кощака, любовника царицы Самбеки, затем сама Самбека «добром нужена бысть крещение прияти и не крестися». Царя Симеона Иван Васильевич ослепил за гордость (в «Истории» — помиловал).

«Он и взял с него царскую корону И снял царскую перфиду, Он царский костыль в руки принял. И в то время князь воцарился И насел на Московское царство: Что тогда-де Москва основалася, И с тех пор великая слава».

Этот песенный апофеоз Грозного в основе зависел от рассказа «Истории» о принятии им царского титула (за пять лет до взятия Казани) и от сообщения об инсигниях царской власти, посланных византийским цесарем Константином еще Владимиру Мономаху, о чем «История» повествует при изображении совета Ивана Васильевича с вельможами перед походом на Казань (Константин послал Мономаху «самы свой царский венец, и багрянцу, и скиферт»… Это взято в «Истории» из «Сказания о князех Владимерских»).

Взятие Казани послужило сюжетом и для татарских песен. Три таких текста были изданы в русском переводе В. Ф. Миллером. В одной из этих песен порицается роль хана Шыгали, которого подкупил Иван Русский и тот налил воды в порох. В другой рассказывается, как Иван Русский, не одолев в бою под Казанью, построил крепость на Свияжской горе, но сначала принужден был удалиться и лишь затем выпросил у его величества Едигера дозволение поселиться здесь. Третья повествует о том, что некий Чура, убивший много русских, зашел в Казань, где жители упросили его изрубить Ивана Русского. Чура вошел в палату к Ивану и отрезал ему голову, когда тот ужинал: «Ивановы слуги пришли, чтобы взять посуду, а голова оказалась в чашке». Чура-Шора — батыр, былины о котором широко известны у тюркских народов (например, у казахов и киргизов); в одной из этих былин Шора выставлен, между прочим, как освободитель родного города «Казана» от враждебного тюркского племени. Здесь, очевидно, разумелся город Казан, существовавший некогда в Семиречье. После взятия русскими Казани на Волге семиреченский город был подменен Казанью и Шора был сделан освободителем ее от русского царя. Так создалась другая былина о Шоре-батыре, представляющая трансформацию первой. Наконец, последний вид сюжета отразился на татарской песне о Чуре, изданной в переводе В. Ф. Миллером.

Чура поминается и в «Истории о Казанском царстве», но не как противник русских, а как их союзник. Еще у Карамзина упомянуто, что некий Чура из Крыма в Казанском ханстве был убит на войне в 1546 году. Карамзин взял это сообщение из русского летописца, скорее всего именно из «Истории о Казанском царстве». В этой «Истории» рассказывается следующее. По изгнании из Казани царя Сапкирея казанские вельможи выпросили у Ивана Грозного в цари себе Шигалея, смещенного с престола Сапгиреем. Получив Шигалея, казанские вельможи держали его в качестве пленника, намереваясь убить его как неизменного сторонника Москвы. «Но царская смерть не бывает без ведома Божия, ни проста человека, ни коегождо (влияние повести Искандера). И вложи Бог милосердие, верного его ради страдания за христьяны, в сердце большаго князя Чюре Нарыковича (в былинах тюрков Шора — сын Нарикбая), властителя Казанского — власть надо всеми Казанцы — и пожеле о нем сердцем и душею своею, и припаде ко царю верною правдою нелестною, добру помощь дая ему советом своим, и печаль от него отрезая, и время подобно избежанию его сказуя, избавляя царя от неповинныя смерти, обличиет же и сказует ему велмож Московских, по именом доброхотующих ему, и к Казани вести о зле и добре подающих ему, дары от них велики взимаше, и дась ему грамоты и веры для за печатми. Казанцы же неотложно того дни — сего дни хотяше царя убити, но побеждаше их смирение его, и маня им Чюре, царя убита, день ото дни отлогаше».

В один из праздников «Срацынского обычая» царь Шигалей позвал к себе на обед всех вельмож казанских, воинов и купцов, устроил пир и всем жителям. Когда все перепились, Шигалей одних убил, других заковал в цепи. «Чюра же проводи царя из

Казани до Волги и спусти его убежати, и норови ему, и рече Чюра: аз вместо тебя умру в Казани и моя буди глава в твоея место главы; ты же мною да избавлен буди и не забуди мене, егда будеши преже мене на Москве, пред самодержцем станеши: воспомяни мя ему о себе. И исповедав Чюра всю свою мысль царю: яко да и аз буду готов бежати ис Казани, к Москве же на имя самодержцово; аще не убегну, то убьен буду от Казанцов за испущение твое. И совет ему дав Чюра, да ждет его царь на некоем месте знаеме, день ему нарече… Разгневася князь Чюра на Казанцов о царе Шигалее, что лесть сотвориша, не по совету его взяша бо царя на вере и роте велице, и восхотеша его убити, аки некоего злодея и худа человека, Бога не убояшася, брань бо конечную и кровопролитие зачаша с Московским самодержцом, на отмщение себе и чадом своим». Бросив все, царь Шигалей с русским воеводою побежали на стругах к русским украинам, к Василю-граду. «От страха смертного царь же забы пождати друга своего верного, Чюру Нарыковича, на месте уреченном, избавившего от смерти». На утро казанские князи и мурзы явились во дворец, но не нашли там ни царя, ни его приближенных, увидели только иссеченную стражу. Погнались было за царем, но безнадежно. Ссорились между собою и бились. «Гневахуся все на Чюру, яко унимаше их убити царя, и роптаху, и зубы скрежчуще. Они же почиташа Чюру за храбрость его и за высокоумие его во всем граде. Чюра же по времени собрався с женами своими и з детми — с ним же бе 500 служащих раб его; во оружиях одеянны, всех ратник с ним 1000 и присталых к нему… аки в села своя поеха проклажатися ис Казани, и побежа к Москве, спустя по царе 10 дней, и догнав места реченного, и не обрете царя, ждущего его. И горко ему бысть в тот час. А Казанцы же, уведав бежание Чюры, и гнавше за ним и догнавши. Он же обстрожася на месте крепце, чаяся отбитися от них, и бившеся с ними долго. И убиша храброго своего воеводу Чюру Нарыковича и с сыном его, и со всеми отроки его, яко прелагатаи есть Казани, доброхота царева; токмо жены его живы с рабынями ея в Казань возвратишася. И несть болши сея любви ничтоже, аще кто за друга душу свою положит или за Господина».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Разбором «Истории о Казанском царстве» мы заканчиваем обзор исторических «воинских» повестей. Казанская «История» действительно может служить конечным пределом в развитии их беллетристического стиля. Она соединила в своих изображениях художественные особенности, постепенно вырабатывавшиеся в течение пяти-шести веков русского повествования. Правда, казанская «История» воспользовалась не всем богатством накопленных художественных мотивов и образов. Многие из них, вместе с изменением форм политической жизни, варьировались и, если вошли в «Историю», то в позднейшем уже оформлении. Но как бы то ни было, казанская «История» представляет собою итог, суммирующий особенности стиля, развивавшегося преимущественно в недрах русской летописи. В этом отношении «История» стоит на параллели летописного свода, известного под названием «Никоновского», который собрал в себе все приемы предшествующего летописания. Никоновским сводом русская летопись как бы заканчивает развитие своей структуры, идущей от прошлого, равно как «История о взятии Казани» завершает стиль предшествующей исторической беллетристики. Все это совпало с укреплением московского единовластия, с порой наивысшего напряжения политики Ивана Грозного.

За весь избранный нами период русской жизни наиболее художественное изображение было посвящено повествованию о воинских подвигах. Героизм был излюбленной темой русской средневековой литературы, причем воинская борьба привлекала особое внимание ее писателей не как приключение только, интересное своим драматизмом, а понималась как беззаветный труд во благо и на славу Русской земли. Для всех изображений воинские повести выработали картины, полные разительных образов, создали прекрасный памятник русской воинской славы «в память предыдущим родам». Воинская мощь нашей родины, художественно запечатленная уже в том далеком прошлом, развиваясь неудержимо, развернулась ныне, в дни Великой Отечественной войны с немецкими варварами, в таких размерах и с такой красотой подвига, что героическая тема наших дней станет темой всей мировой литературы.

В конце XVI века закончила свое развитие характерная стилистическая традиция воинских повестей; тогда же завершила цикл своего развития и летопись как род книжности среди других памятников, посвященных преимущественно истории русского государства. В XVII веке мы уже не видим летописных сводов, изготовлявшихся в среде строителей русской государственности в княжеских и митрополичьих канцеляриях, наконец в правительственных учреждениях Ивана Грозного. Монументальный род летописной книжности, объединявший историческое повествование, уступил место разнообразным литературным формам, не имевшим структурной связи между собою. Стиль воинских повестей, веками сложившийся в некий общий канон, благодаря объединению их в общем русле летописи, потерял теперь свою обязательность, но все же вошел некоторыми своими элементами и в новое оформление исторической беллетристики. Однако стилистическая схема старой воинской повести и в этом отражении оказалась недолговечной. Просуществовав еще около полустолетия в сюжетах народных восстаний и крестьянских войн конца XVI — начала XVII века, она почти совсем вышла из средневекового литературного обихода с половины XVII столетия.

Потрясающие события на рубеже XVI и XVII веков — смена правящей династии, самозванщина, глубокая иноземная интервенция, бурные народные движения — дали обильный материал для героической тематики и породили массу исторических произведений. Включение этих произведений в один очерк с предшествующими обесцветили бы их своеобразие, почему мы и решили посвятить им следующую отдельную книгу.

В. Я. ПРОПП

РУССКИЙ ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭПОС

РУССКИЙ ЭПОС ЭПОХИ РАЗВИТИЯ ФЕОДАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ