Герой-чудотворец

Пристли Джон Бойнтон

Одним из немногих, на кого не производили никакого впечатления тяжеловесные высказывания лорда Бланкирона, был Чарли Хэббл. Он сидел совершенно один в задней комнате и, затягиваясь сигаретой, предавался мрачным размышлениям, ни в грош не ставя собрание. Как он уже однажды заявил прямо в глаза сэру Грегори Хэчланду, он не причислял себя к тем, кто души не чает в империи, и предполагаемое создание «Лиги имперских йоменов» было для него пустым звуком. У него не было ни малейшего желания ни стать самому имперским йоменом, ни призывать кого-либо к этому. Сегодня ему нужно было

только выступить со сцены, прочитать три-четыре предложения, из которых присутствующие узнают, что молодой рабочий – герой рад приветствовать Лигу. Он устал, заучивая этот короткий отрывок, приготовленный для него редакцией «Трибюн». Однако не это было причиной его плохого настроения. Были на это и другие причины.

В комнату кто-то вошел. Чарли поднял голову, как поднимают ее люди, когда они не в духе и не ждут ничего хорошего, и увидел своего приятеля Хьюсона.

– Только что из редакции, – объяснил Хьюсон. – Как митинг?

– Не знаю.

– И знать не хочешь. Это видно по тебе. Так-так-так. Что случилось? Ты похож на человека, которого только что посетило привидение разочарованного контральто. А может быть, виноват воскресный вечер. В воскресные вечера у меня часто такое настроение. Я еду в Сохо, туда, где живет вся эта иностранщина. Накропаю рассказик и заработаю гинею, проще пареной репы. Поедешь со мной, как выступишь?

– Поеду, – буркнул Чарли. Он встретился взглядом с глазами Хьюсона и уловил в них легкую насмешку. – Не знаю, сегодня прямо всё не по душе. А так вообще – всё в порядке.

– Устал и надоело. С вами, знаменитостями, всегда так. Был бы, как я, работягой, – узнал бы. Да, я принес тебе письма из редакции.

– Можешь взять их себе.

– Э, нет, не могу. Глянь-ка. – Хьюсон стал перебирать их. – Начинай с этого.

– Стой! – воскликнул Чарли через минуту совсем другим, обеспокоенным голосом. – Это от дяди Тома.

– Не от того, который жил в хижине? – Хьюсон увидел, что Чарли чем-то озабочен. – В чем дело?

– От дяди Тома. Он живет на север от Лондона, в Слейкби. Женат на сестре моей матери. Пишет, что она больна и хотела бы повидать меня. Она ко мне всегда хорошо относилась. У нее, у тетки Нелли, я был любимчиком. Я тоже ее любил. Сейчас она свалилась. Им там здорово тяжело. Как бы там ни было, а она меня увидит. И очень скоро. Всё, еду.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Может, успею на ночной поезд. Туда идет ночной поезд? Да, точно, идет. Заеду за чемоданом и – на вокзал.

– Ты хочешь сказать, Хэббл, – начал серьезно Хьюсон, – что собираешься уехать, не выступив на митинге, который организовал сэр Грегори Хэчланд?

– Собираюсь. Пошел он к черту, ваш митинг.

– Ну и здорово! – заорал Хьюсон.

– Я не хочу, чтобы тебе всыпали за меня, дружище, – сказал Чарли, вдруг поняв, что Хьюсон – его единственный приятель в Лондоне.

– Если ты уедешь, они не прицепятся ко мне за то, что я тебя не задержал. Ты подумай, какая это будет сенсация!

– А черт, опять сенсация! Мне надоели ваши сенсации. Ладно, мне нет ни до кого дела.

– Я провожу тебя до гостиницы. Помогу, чтобы успел на поезд. Как с деньгами?

– Неплохо.

Деньги есть. Я обменял чек, часть оставил в банке, часть у меня.

По дороге в гостиницу Чарли сказал:

– Выжми всё, что сможешь, из этой сенсации, как ты говоришь. Наверное, это последняя, что вы получите от меня.

– Вполне возможно. И потом, – задумчиво продолжал Хьюсон, – возможно, она будет последняя, которая нам будет нужна от тебя. Пресса, знаешь, как женщина, долго ручаться за нее нельзя. Сколько ты там пробудешь?

– Не знаю. Всё зависит от того, как они там.

– Что ж, когда приедешь, не удивляйся, если мы все станем другими. Например, я могу превратиться в длинного костлявого парня с пышными усами и шотландским акцентом. Что бы там ни было, приедешь – приходи. Может быть, меня пошлют посмотреть, как ты там у черта на куличках, но это только «может быть». Шансов мало, о той части страны мы предпочитаем не писать. Даже если бы твой дядя и захотел, худшего места он бы не выбрал. Из-за него ты больше не будешь героем газет.

– Что ж, он живет там, где живет большинство людей.

– Так. И, уж если говорить прямо, лучших людей, мой друг.

Чарли успел на поезд, отходивший в 10:45 от Кингс-кросс. В конце ночи ему предстояла пересадка в Йорке. В Слейкби он приедет ночью, но это его не беспокоило. Он очень любил и уважал свою тетку и сейчас волновался о ее здоровье, но когда поезд набрал скорость и помчался, разрывая ночную темноту гудками, он почувствовал, что с его плеч свалилась тяжесть, которая угнетала его весь вечер. Он снова мог дышать. Он очень устал, но на душе у него было удивительно легко и покойно.

6. За вратами рая

В Слейкби было холодно и тихо. Тяжело поднималось солнце, обещая хороший день, но когда Чарли вышел из вокзала, было еще очень рано и по-зимнему холодно. Ежась и вздрагивая, Чарли торопливо шел по улицам. Он искал кафе, где можно было бы перекусить и выпить чаю. Идти к дяде было слишком рано, там встанут не раньше, чем через час. Последний раз в Слейкби Чарли был семь лет назад, но город, хотя и смутно, помнил. Он совсем мальчишкой приезжал сюда несколько раз в те времена, когда дядя работал на большом заводе и зарабатывал хорошие деньги. Сейчас в городе стояла такая тишина, что шум от повозки или грузовика казался грохотом, а когда кто-нибудь стукал неосторожно молочными бидонами, Чарли просто хотел бежать к нему и просить не стучать. Наконец, он отыскал кафе, которое уже было открыто, и заказал большую чашку чаю и сандвич.

Единственным человеком в кафе помимо Чарли был его владелец, толстый, неряшливый и грустный человек. На нем поверх мятой рубахи была надета засаленная жилетка. Он принес Чарли чай и сандвич, закурил, поставил локти на стойку и принялся безнадежно рассматривать улицу.

После нескольких глотков Чарли почувствовал, что начал согреваться, и счел необходимым обменяться парой-другой слов.

– Тихо у вас, – начал он. – Наверное, потому что рано.

– Угу, рано, – ответил хозяин, выпустив клуб дыма и издав звук, изображающий презрение.