Герой должен быть один
Шрифт:
И улыбнулся, счастливый произнесенной ложью.
11
Когда Амфитрион с Алкменой вернулись в храм — а это случилось отнюдь не скоро, — там царили волнение и суета. Бегавшие туда-сюда жрецы расступались перед Алкменой, испуганно косясь на нее, храмовые рабы почтительно отводили глаза и украдкой творили охранные жесты, а пришедшие с Амфитрионом солдаты толпились во дворе, многозначительно переглядываясь, и на лицах их были написаны восторг и гордость.
— Что случилось? — Амфитрион ухватил
Ликимний отчаянно замотал головой и поспешно отскочил назад.
— Я скажу тебе, о досточтимый Амфитрион, что случилось, — лысый жрец, непонятно как оказавшийся рядом, торжественно поднял правую руку к небу, отчего сразу стал похож на высохшую оливу. — Когда ты соблаговолил отправиться к источнику, я в это время приносил утренние жертвы у алтаря. И там мне было знамение. Только сперва я ничего не понял.
— А потом понял? — поинтересовался Амфитрион, еле удерживаясь от желания придушить старого дурака.
— И потом не понял, — степенно ответствовал жрец. — Просто потом явился Тиресий Фиванский (надеюсь, тебе знакомо это имя?!) и все мне растолковал.
Жрец посмотрел на свою воздетую ввысь правую руку, подумал, пожевал узким ртом и вскинул заодно и левую.
— Радуйся, женщина, — истошно затянул он, пугая рабов и птиц в кронах деревьев, — радуйся, отмеченная Зевсом, ибо…
Что «ибо», он сказать не успел, потому что увесистая ладонь Амфитриона с маху запечатала ему рот. Как ни странно, но все присутствовавшие сочли этот поступок вполне естественным — видимо, мужу женщины, отмеченной Зевсом, позволялось многое.
— Старец, чтоб я никогда тебя впредь не видал громогласным, — Амфитрион для пущей убедительности заговорил языком бродячих певцов-аэдов, не зная, что почти дословно предугадал высказывание одного из будущих героев Эллады, которого в конце концов в ванной зарежут его собственная жена и ее любовник. — Толком давай говори и меня ты не гневай — да здрав возвратишься! Понял?
Старец поспешно закивал плешью и знаками показал: дескать, понял и впредь не буду.
— Отмеченная Зевсом… — донеслось из-под ладони.
— Это мы и сами знаем, — Амфитрион убрал ладонь и грозно обвел взглядом собравшихся. — Что еще говорил Тиресий?
— Он говорил, — запинаясь, пробормотал жрец, — он говорил… что Громовержец объявил олимпийцам, будто с этого часа никогда не прикоснется к земной женщине. Только неясно почему…
— Ну, это как раз ясно, — буркнул Амфитрион.
Жрец недоуменно воззрился на него.
— Потому что лучшей женщины Зевсу уже не найти! — Амфитрион возвысил голос, чтобы дошло до всех. — Нигде и никогда! Такой прекрасной и… такой целомудренной, что богу пришлось принимать облик ее мужа для достижения цели! Теперь ясно, тупицы?!
Он еще раз оглядел их — солдат, жрецов, рабов, подолгу задерживая взгляд на каждом лице.
Всем было ясно.
Всем было совершенно ясно.
— Есть хочу, — Амфитрион потянулся всем телом,
И покровительственно подмигнул жрецу.
Стасим [15] I
Тьма.
Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха — приторного-теплого и в то же время вызывающего озноб.
15
Песня, исполняемая хором между эписодиями в античной трагедии. Досл. «стоячая песнь».
Багровые сполохи.
Гул.
Ровный шелест волн Стикса.
Дыхание глубин.
Где-то падают капли воды.
Все.
И всегда было так. Только так.
— Мы пришли, Сестра. Ты можешь говорить.
— Спасибо за разрешение, Старший, — в женском голосе сквозит явная издевка. Так иногда блестит бронза кинжала в складках воздушного пеплоса.
В ответ — молчание. Падение капель. Ровный шум Реки.
— В Семье — разлад, Старший.
— Знаю.
— И знаешь, кто виноват?
— Знаю. Каждый винит другого.
— Это суесловие, Старший. Ты не хуже меня понимаешь, что во всем виновен Младший.
— Твой Супруг, Сестра. И мой брат. Кстати, и твой тоже.
— Да, мой Супруг. Мой Супруг — но он виноват! Он и его сын от смертной, который родится сегодня!
— В чем же может быть виновен еще не рожденный ребенок?
— Во многом! В наших раздорах! Мой Супруг и раньше был не в ладах со Средним — теперь же они просто видеть друг друга не могут! А я не люблю, когда в Семье возникают серьезные ссоры… Ты знаешь, к чему это может привести?
— Знаю, Гера.
— Я пыталась примирить их…
В ответ — саркастический смешок.
— Я пыталась примирить их — и едва сама не попала в немилость!
— Неудивительно. Таков жребий миротворцев — особенно женщин.
— Не смейся, Аид! И не думай, что в случае чего тебе удастся отсидеться здесь!
— Я так не думаю.
— И правильно! Потому что это еще не все. Племянничек наш…
— Который? У нас с тобой их несчитано-немерено.
— Не притворяйся! Тот, который — что ни ночь! — у тебя обретается! Душеводитель твой!
— Лукавый, что ли? Гермий?
— Он, Майино отродье… Пустышка! Ворюга несчастный! Ухитрился разгневать не только Среднего, но и моего Арея. Сам знаешь, Арею только повод дай… я уж говорю ему: «Сынок, не связывайся ты с Пустышкой!» — а он вне себя. Поймаю Лукавого, говорит, и…
— Пусть сперва поймает.
— А если все-таки? Лукавый у тебя в любимчиках — вот и скажи ему, чтоб не совал свой длинный нос куда не надо! Арей ведь шутить не любит. Вернее, не умеет.
— Зато Лукавый умеет. Стащил у меня мой шлем — и поминай как звали.